П.А. Флоренский

[Ясько Георгий]

Великий русский мыслитель Павел Александрович Флоренский (1882-1937) является философом первого ряда. Как интерпретатор платонизма, по мнению лучшего знатока античности А.Ф. Лосева, он стоит рядом с Гегелем. Вспомним: европейская философия вышла из рук Платона.

Флоренского так же называют «русским Леонардо», во всех областях науки, в которых он работал, Флоренский демонстрировал полное владение предметом, чуждое всякого дилетантизма. В математике, в философии, в истории философии, в искусствоведении, физике, почвоведении, он не просто «внес вклад», а проложил дорогу новым поколениям по 27 направлениям этих наук. (Флоренский: pro et contra. СПБ, 2001, стр. 502)

Чтобы дать представление о масштабности его открытий, остановимся всего на одном из них. Флоренский подарил людям живопись.

Именно он открыл и впервые научно обосновал роль и значение живописи в жизни человека. Рисунок, живопись сопровождают человека практически всё время его эволюции на земле. Что говорит о жизненной необходимости этого рода его занятий. И всё это время среди лучших умов не прекращается полемика - в чем значение этого вида деятельности человека, почему он с такой страстностью придаётся ей? Вспомним Аристотеля:

«Знаменитое наблюдение Аристо гласит, что в искусстве нам нравятся изображения, как можно более похожие на реальные вещи, причем нравятся именно потому, что зритель видит и знает: на самом деле здесь не реальная вещь, а имитация - и восхищается он не тем, что его обманули подделкой, а именно тем, что он видит имитацию и не обманывается, но способен оценить и мастерство имитатора и порадоваться своему умению не поддаваться ему». (А.К. Якимович. Двадцатый век. Искусство. Культура. Картина мира. М., 2003, стр. 33). То есть живопись, по Аристотелю, доставляет человеку хозяйское, приятное ощущение власти над иллюзией и обманом, царящими в мире. (Заметим в скобках, столь плоское объяснение вызывает оторопь и кажется недостойным отца европейского рационализма.) Флоренский же в своих знаменитых работах «Обратная перспектива» (1919) и «Иконостас» (написанную в 1918-1920 годах, в самый разгул кампании по изъятию и уничтожению икон.) впервые в истории показал нам, что задача изобразительного искусства состоит в том, что оно устанавливает и поддерживает жизненно необходимые связи сознания человека с мирами иными, горним, с платоновским миром идей, прототипов всего существующего на земле. Что даёт человеку необходимые для его ума и души энергии, идеи и образы. Делает его участие в эволюции сознательным.

Изображения являются «окнами» в иные миры, откуда в душу человека веют животворящие влияние прекрасного, того что человек называет «благодатью», «духом». Они являются так же и «дверями» через которые сознание человека может входить в мир духотворчества, и через которые, в свою очередь ему могут являться великие творческие силы природы. Люди всегда ощущали духовное, питающее ум и душу воздействие изображений, а лучшие из них догадывались и о «механизме» этого эволюционного процесса, но только Флоренскому удалось прояснить этот вопрос до конца, снять ещё одну завесу невежества между человеческим и Божественным.

Вспомним фрагмент романа Фаллады, - как во время экономической катастрофы 20-х годов, внук одного немца уехал из Германии в Америку. Тогда в Германии царила гиперинфляция. Россиянам не нужно объяснять, что в таких условиях значит для человека твёрдая валюта. Внук присылал деду доллары. Дед принимал их за картинки и обклеивал ими двери. Таким образом, лишая себя тех жизненных благ, которые он мог бы получать за доллары. Так же и люди обыкновенно смотрят на картины как на предметы декора, украшающие интерьер. Тем самым они не получают главного - Божественного воздействия прекрасного.

Ф.М. Достоевский сказал: «Красота спасёт мир». Н.К. Рерих уточнил эту космическую формулу: «Осознание красоты спасёт мир». «Осознать», значит открыться, допустить до своего сознания, принять в свой внутренний мир, усвоить. Флоренский открыл значение живописи, объяснил нам её роль - сделал это усвоение возможным. Так что красота иных миров, её ни чем не заменимая энергия сегодня может работать в сознании культурного человека в полную силу.

Говоря о действии художественного произведения на отдельные лица, на общество в целом, давая представление об искусстве, как об умении открывать «окна» и «двери» Высшей реальности в реальность земной жизни, Флоренский пишет:

«Художник, или поэт, создавая т е л о для некоторого духовного начала, далее уже не властен прервать стремительный поток энергии, текущей из нового центра; и вот, этот новый центр образует по своему образу и личности, вовлеченные в сферу его влияния. Эпидемия самоубийств, вызванная «Вертером»; мировая скорбь, текущая от «Фауста»; демонизм, распространившийся от поэм Байрона, и т.п. массовые действия имели источником уже не Гёте или Байрона, а Вертера, Фауста, Корсара или Каина, ворвавшихся в мир чрез дверь, приоткрытую поэтом, и затем, как трансцендентные сущности, вселившихся в души. Но и до вселения своего и п о с л е вселения Вертер, Фауст, Онегин и прочие продолжают быть независимыми как от тех, в кого они вселились, так и от тех, кто дал им волю. «Idees-forсes - идеи-силы», если воспользоваться термином Фуллье, представляют уже настолько высокую степень трансцендентности, что могут рассматриваться как почти самостоятельные существа. Те статуи и картины, которыми окружали в Элладе чревоносящих жен, дабы младенец сформировался под их воздействием, - разве они, в отношении к младенцу, не должны рассматриваться как идеи, и при том, как трансцендентные? Далеко ли это подхождение к идеализму от строгого реализма?» (П.А. Флоренский. Сочинения. ФН. т.129. М., 99, стр. 136).

Высшее начало познания и бытия - идея - не могло быть связано в конкретном опыте ни с чем, кроме зрения и зримого. Вдохновения художника, как и видения посвященного в Мистерии Древнего Мира, как и пророческие видения христианских аскетов, суть именно конкретные созерцания, но вовсе не отвлеченные построения и требования художественного стиля, принятого эпохой, или богословия.

«Для нас, - пишет Флоренский, - философия гораздо более рассудочная и извне присоединённая к нам деятельность, нежели это было у греков. Ведь для них философия была не украшением жизни, а внутренней красотой её, раскрытием их психологической и общественной организации». (,(П.А. Флоренский. Сочинения. ФН. т.129. М., 99, стр. 117). Задачей живописи, как и посвящения в Мистерии было именно то, что ставила себе задачей и философия - развить способность мистического созерцания и непосредственно лицом к лицу зреть «таинственные видения». Само же слово «идея» имеет смысл - богоявления (в Мистериях). Вот в чём коренится естественная роль живописи, шире - искусства, культуры.

Но Флоренский не был «книжным червем», кабинетным учёным, он, прежде всего, был подвижником. Цель подвига, как известно, - достигнуть обожения плоти через стяжание Духа. На это направлено «художество художеств» - теория и практика аскетизма. Но истинные подвижники, великие святые «воскресают к жизни вечной до всеобщего воскресения» подвигом самоотверженного служения людям.

.
С.Н.Булгаков - один из плеяды замечательных философов Серебряного века, писал, что Флоренский - единственный, это чудо человеческого ума и гения. Святой, сверхчеловек, с жаждой беспредельного познавания. Он загадка из загадок, может быть, самый интересный и значительный из людей когда-то бывших. Он «один как Эльбрус с снеговой вершиной, никого не видит около себя, наравне с собой». (Флоренский: pro et contra. СПб, 2001, стр. 708).

А что же мы видим в фигуре Флоренского? Основой его метода, позволившего ему сделать так много в столь разных науках является то, что он обладал так называемым шестым чувством, как и другие люди, например Платон. О рождении органа этого синтетического чувства у современного человека говорит в своем известном стихотворении Гумилев. Вот и Флоренский считал это нормальным свойством, которое будет широко распространяться «в массах» в скором будущем, таков природный процесс. Сам он явился одним из первых представителей того типа человека, о котором говорил Вл. Соловьев в своей теории о теургии и о богочеловеке.

Он был представителем новой расы, человеком нового, космического мировоззрения. В нём вышел из глубин самоощущения и воцарился в его сознании опыт его внутренней жизни, жизни в иных мирах:

«Опыт, бесспорно подлинный и о подлинном, был сам по себе, а научная мысль, которой в каком-то душевном слое я просто не верил, - сама по себе. Это была характерная болезнь всей новой мысли, всего Возрождения; теперь, задним числом я могу определить её как разобщение человечности и научности. Бесчеловечная научная мысль - с одной стороны, бессмысленная человечность - с другой. Пляшущая с торжеством смерти- победительницы на костях уничтоженного ею человека научная отвлечённость и забитый, прячущийся по углам человеческий дух. Всё новое время страдало именно этою раздвоенностью, сначала в надежде совсем изничтожить дух, а потом, когда выяснилась несостоятельность этих надежд, в тоске и унынии...

Во мне эти две стихии столкнулись с особой силою, потому, что возрожденческая научность была не внешним придатком и оперением, а второю натурою, и её истинный смысл я понимал не потому, что научился от кого-то, а знал непосредственно, как свои собственные желания. Но этому пониманию противостоял не менее сильный опыт, возрожденские замыслы в корне их отрицающий. Вот почему именно во мне, когда возрожденство было форсированно и доведено до последнего напряжения, произошел и взрыв всех этих замыслов. Я был взращён и рос как вполне человек нового времени; и потому ощутил себя пределом и концом нового времени; последним (конечно не хронологически) человеком нового времени и потому первым - наступающего средневековья.

Говоря это, я достаточно отдаю себе отчёт в самоуверенности этих слов. Но такое впечатление, вероятно, почти неизбежное, было бы вполне неправильно: здесь идёт речь никак не о размерах, каковые вовсе мне не кажутся значительны, а о типе духовной жизни, о строении личности, которое в данном случае ново - по качеству, и эта историческая новизна может вполне совмещаться с малыми размерами личности, её способности и дел, так что данных повышенной самооценки в этой новизне нет ещё никаких. Попросту говоря, миропонимание, которое получилось из упоминаемого взрыва, через десять, двадцать, тридцать лет станет само собою разумеющимся, и к нему будут приходить вовсе не в какой-то зависимости от моих размышлений, а сами собою, совершенно так же, как недавно ещё своим умом доходили, что «Бога нет», что «про неправду всё написано, и вообще». (. П.А.Флоренский. Имена. М., 2000, стр. 393 - 411.)

Современный исследователь характеризует Флоренского так: «Флоренский -выдающееся и уникальное явление в истории отечественной, да, пожалуй, и мировой культуры. Фактически он сам был вочеловечившейся квинтэссенцией культуры, её воплотившимся духом в период её острейшего кризиса. Многое из того, что было создано средиземноморской культурой за последние 2,5-3 тысячи лет, с удивительной силой выражения было сконцентрировано в этой личности в некоей гармонической целостности». (В.И. Оноприенко. Флоренские. М. «Наука», 2000, стр.32). Если мы вспомним, что данное место и время насыщенно влияниями таких Лиц как Соломон, Пифагор, Платон, Христос, неоплатоники, - чьё влияние сложило не только философию европейца, но и сам стиль и способ его мышления, то лучшего и большего о Флоренском и не скажешь. Не стоит даже и пытаться.

Но стоит попытаться вдуматься в каждое слово этой характеристики. И тогда эта великая фигура встанет перед Вами во весь рост Учителя Жизни и Старшего Брата. Вожатого, ведущего сквозь буран земного бытия. О приобретении такого Друга мечтает человек в любой период страшной, но и прекрасной своей эволюции на этой планете. Что же говорить о времени перемен, переживаемом нами сегодня?

[Ясько Георгий]

Не сознавая реальности, которую знаменует, т.е. вводит в наше сознание, то или другое деяние культуры - символ, мы не можем признать своё сознание внутренне достойным, истинно человечным. Иллюзионизмом, как деятельностью, не считающейся с реальностью, отрицается человеческое достоинство: отдельный человек замыкается здесь в субъективное и тем самым перерезывает свою связь с человечеством, а потому и с человечностью. Когда нет ощущения мировой реальности, тогда распадается и единство вселенского сознания, а затем – и единство самосознающей личности. Точка-мгновение, будучи ничем, притязает стать всем, а вместо закона свободы воцаряется каприз рока.

Отстранив от себя всякую реальность «отдельный человек» остаётся лишь формальным притязанием. Весь смысл которого – в исключительности, единственности. Коль скоро некоторая точка пространства и времени провозглашается «абсолютной», то тем самым отрицается за всеми другими точками пространства всякая значимость.

Иллюзионизму противополагается реализм. Реальность не даётся уединённому в здесь и теперь точечному сознанию. Закон тождества уничтожает бытийственные связи и ввергает в самозамкнутость. Реальность даётся лишь жизни, жизненному отношению к бытию; а жизнь есть непрестанное ниспровержение отвлеченного себе-тождества, непрестанное умирание единства, чтобы прозябнуть в соборности. Живя, мы соборуемся сами с собой – и в пространстве, и во времени, как целостный организм, собираемся воедино из отдельных, взаимоисключающих - по закону тождества – элементов, частиц, клеток, душевных состояний и пр. и пр. Подобно, мы собираемся в семью, в род, в народ и т.д., соборуясь до человечества и включая в единство человечности весь мир.

Реалистическое отношение к миру по самому существу дела есть отношение трудовое: это жизнь в мире. Реальность должна быть активно усваиваема трудом.

Именно потому, что нас окружают не призрачные мечты, которые перестраивались бы по нашей прихоти, а реальность, имеющая свою жизнь, она требует с нашей стороны усилия, чтобы были завязаны с ней новые связи, прорыты в ней новые протоки. Это – символы. Они органы нашего общения с реальностью. Ими и посредством их мы соприкасаемся с тем, что было отрезано до тех пор от нашего сознания. Символы – отверстия, пробитые в нашей субъективности.

Прагматизм, помещая человека в пустоту, тем самым обрекает его на пассивность и в этой пассивности образ мира, как и сам человек, рассыпается на взаимоисключающие точки-мгновения.

Когда физик, или биолог, или химик, даже психолог, философ и богослов читают с кафедр одно, пишут в научных докладах другое, а дома, в своей семье, с друзьями чувствуют, вступая в существенное противоречие с существенными предпосылками своей мысли, то не значит ли это, что личность каждого из них разделилась на несколько исключающих друг друга? Личность рассыпается, утверждая отвлеченное единство всей своей деятельности.

Уже давно, вероятно с XVI-го века, мы перестали охватывать целое культуры, как свою собственную жизнь; уже давно личность, за исключением очень немногих, не может подняться к высотам культуры. Да, уже давно попытка обогатиться покупается жертвою цельной личности. Жизнь разошлась в разных направлениях, и идти по ним не дано, надо выбирать.

Содержание науки чужой специальности давно уже стало недоступным не только просто культурному человеку, но и специалисту-соседу. Однако и специалисту той же науки отдельная дисциплина её недоступна. Если специалист-математик, беря в руки вновь полученную книжку специального журнала, не находит что прочесть в ней, потому что с первого же слова ничего не понимает ни в одной статье, то не есть ли это приведение к абсурду самого курса нашей цивилизации? Цивилизация есть среда для ращения и питания личности; но если личность в этой среде голодает и задыхается, то не свидетельствует ли такое положение вещей о каком-то коренном «не так» «цивилизованной жизни»?

Культура есть язык, объединяющий человечество; но разве не находимся мы в Вавилонском смещении язЫков, когда никто никого не понимает и каждая речь служит только, чтобы окончательно удостоверить и закрепить взаимное отчуждение? Мало того, это отчуждение закрадывается в самое единство отдельной личности: себя самое (на языке прагматизма) личность не понимает, с самой собой утратила возможность общения, раздираясь между взаимоисключающими и самоутверждающимися в своей исключительности «точками зрения». Отвлеченные схемы вытеснили из жизни личность, и ей приходится полузаконно ютиться где-то на задворках, работая на цивилизацию, её губящую и её же порабощающую.


Но человек не может быть порабощён окончательно. Настал день низвержения ига прагматической цивилизации, даже со всеми выгодами ею доставляемыми. Пришел час глубочайшего переворота в самых основах культурного строительства.

История претерпевает величайшие сдвиги не под ударами многопудовых (в тротиловом эквиваленте) снарядов, а от иронической улыбки. Смены эпох происходят от смены типов мЫшления.

Пришел час, когда не спорят. Сказано «не надо» и всё решилось. Схоластика пала не тогда, когда восставали против неё и спорили с нею, напротив, эта борьба была залогом жизненности. Но в известный момент, без спора, без упрёков, без гнева, Декарт попросту махнул на неё рукой и пошел своим путём. Это-то небрежное мановение и было роковым: схоластика (религиозное мЫшление, - Г.Я.) кончилась и началось новое (тогда) прагматическое мЫшление эмпирической науки.

А сегодня, ничего не отрицая, нисколько не возражая против тонкости уже прагматических дистинкций и разработанности художественных приёмов и т.д. и т.д., мы говорим роковое «не надо», и вся сложная система обездушенной «западной» цивилизации пошла разваливаться, как развалилась в своё время схоластика, как развалились и разваливаются за ненадобностью великие империи.

Это не значит, чтобы разваливающееся в своём роде было бы несовершенно и не решало той или другой поставленной ему задачи. Трудно себе представить, чтобы большое историческое явление, складывавшееся веками, не было по своему целесообразным, когда культура есть существенно деятельность по целям. Но самая задача, решению которой служит данное явление, может оказаться как ненужная или, во всяком случае, не окупающая жизненных усилий, которые тратятся на её решение. И тогда человечество отказывается от поставленной задачи и от средств к её разрешению.

Так домохозяин бросает изветшавший дом, ремонт которого поглощает все доходы и который своим обитателям предоставляет взамен множество неуютных и почти нежилых комнат.

Может быть и нужный когда-то, когда прагматизм эмпирической науки льстил себя надеждами быть метафизикой мира, - (третий после мифологического и религиозного) тип мЫшления уже потерял свой смысл, коль скоро пришлось сознаться, что дело ограничивается лишь построением схем.

Между тем, этот тип мЫшления, всегда не соответствовавший внутренним потребностям человека, всё более проявлял свою неуютность по мере своего роста; и всё несоизмеримее делался с человеческим духом, не только качественно, по содержанию своих высказываний, но и количественно, по неохватимости его индивидуальными силами. Прагматическая эмпирическая наука хотела заменить собою то, в чем ищет удовлетворения личность; а в итоге стараний была сооружена огромная машина к которой не знаешь как подступиться.

Тут не может быть и речи об удовлетворении: это как если бы построили дом в десятки вёрст длинною, верстами меряющий высоту комнат и соответственно обставленный. Едва ли была нам польза от стаканов в сотни ведер ёмкостью, ручек с корабельную мачту, стульев высотою с колокольню и дверей, которые мы сумели бы открывать только при помощи колоссальных инженерных сооружений в течение, может быть, годов. Так и прагматическое мЫшление и качественно и количественно утратило тот основной масштаб, которым определяются все остальные масштабы: самого человека.

Может быть, ваш сказочный дом для великанов и был бы удобен им, это их дело. Но в действительной жизни, мне и моим близким – а близки мне по человечеству все люди – это жилище совсем не подходит, и кому же знать о том, удобно мне что-либо или неудобно, как не мне самому.

Прагматизм эмпирической науки, изгнанный своими сторонниками с трона истинности, и всё ещё продолжающий придворный этикет истинности, либо смешон, либо вреден. Я же, человек, с своей стороны решительно не вижу оснований мучить себя китайскими церемониями, которые и объявляются-то условными и по существу познавательно ничего не дающими; даже изучить их нет у меня ни времени, ни сил, тем более, что жизнь ведь не ждёт и требует к себе внимания и усилия. А жизнь пережить – ведь не поле перейти.

И вот, в итоге, я, человек, скажем 00-х годов двадцать первого века, не беру на себя усилий входить в ваши нетрудовые контроверзы, делать какие-то выборы и усовершенствования. Может быть, ваши построения по своему и великолепны, как был великолепен в своё время и этикет при дворе Короля-Солнца. Но что мне до того – и до ваших тонкостей, и до Версальских. Моё дело маленькое, моя короткая жизнь и мой человеческий масштаб; и я без раздражения и гнева, силою вещей, силою запросов жизни, сознав жизненную ответственность, просто отхожу от жизни-забавы и живу по своему.

Кое-что, разумеется, остаётся в моём хозяйстве, м.б. даже будет усвоено им; но большая часть этой цивилизации, коль скоро разрушена система, само собою в небольшое количество поколений забудется, или останется в виде пережитков, м.б. ритуального характера, но ни к чему не обязывающих – как какой-нибудь брудершафт, пережиток причащения кровью друг друга.

Но основное русло жизни пошло помимо того, что считалось ещё так недавно заветным сокровищем цивилизации.

Была же когда то сложнейшая и пышно разработанная система магического миропонимания, и тонкостью отделки своей она не уступала ни схоластике, ни сциентизму; и была действительно великолепная система китайских церемоний, как и не менее великолепный талмудизм. Люди учились и мучились целую жизнь, сдавали экзамены, получали учёные степени, прославлялись и кичились… а потом обломки древневавилонской магии ютятся в глухой избе у полунормальной знахарки и т.д. Даже большие знатоки древности лишь смутно-смутно нащупывают некоторые отдельные линии этих великих построений, но, уже не сознавая их внутреннего смысла и ценности, хотя и не исключая и возможность, что где-нибудь и когда-нибудь на задворках Нового Мира эти построения восстановятся…

Но ныне светом и молвой
Они забыты…

Такова же судьба и прагматизма эмпирической науки, но более суровая, более беспощадная, поскольку и сам он был беспощаден к человеку.

Послесловие.

Это есть вольный перевод с языка П.А. Флоренского, которым он пользовался в ноябре - первой половине декабря 1922 года, на сегодняшний язык, его статьи «Итоги», призванной завершить первый выпуск «У водоразделов мысли». Речь здесь идёт о переходе сознания человека, его мЫшления к новому 4-му типу, к «космическому мЫшлению» который выявит в жизни людей космичность их истинной природы, равную космичности Макрокосма. Природы их сердца, их Духа, соприродных Сердцу Космоса, Святому Духу. И определит жизнь человечества на обозримые грядущие тысячелетия, согласно не прагматизму эмпирической науки, поставившей нас перед угрозой самоистребления, а согласно Пути, Истине и Жизни. В свете Нового Провозвестия.

[Ясько Георгий]

- маски в культе усопших.

«Маска выдохлась, и в её труп выселились чуждые, уже непричастные религии силы. Прикосновение к маске стало оскверняющим; отсюда – строгие церковные запреты против личин и ряжения. Но духовная сущность явлений культуры и тем более Культа не умирает, она преобразовывается, она ведёт к новым образам культурного творчества и являет себя сквозь них часто совершеннее и чище прежнего. И в данном случае священная суть маски не только не погибла с разложением её прежнего образа, но отделившись от его трупа, создала себе художественное тело. Это – икона. Культурно-исторически икона именно унаследовала задачу ритуальной маски, возведя эту задачу – являть успокоившийся в вечности и обожествлённый дух усопшего – на высочайшую ступень. И, унаследовав эту задачу, икона вместе с нею восприняла характерные особенности техники изготовления священной маски и родственных ей культурных явлений, а потому и своеобразия тысячелетиями вызревавших здесь художественных приёмов.

Исторически наиболее тесная связь иконы – с Египтом, и здесь именно зачинается икона, как здесь же возникают основные иконописные формы. Разумеется, этот сложнейший вопрос об историческом происхождении иконописи, в которую влились лучшие достижения художества всего мира, ТАК изложенный – есть только схема; но в краткой формуле такая схема была бы наиболее правильной. Следовательно, именно египетская маска – внутренний расписной саркофаг из дерева Древнего Египта – этот футляр на мумию, сам имеющий вид спеленутого тела с открытым лицом, есть первый родоначальник иконописи, а так же роспись самой мумии, спеленутой проклеенными свивальниками, по которым наводился гипс. Вот древнейшая поволока и левкас, по которому далее шла роспись водяной краской. Состав склеивающего вещества мне неизвестен, но если бы оно оказалось яйцом, то это не только объяснило бы иконописную традицию, возникновение которой из утилитарных соображений было бы нелегко, но и глубоко входило бы в теургическую символику египетского искусства, ибо в духе этой религии телесного воскресения было бы вполне естественно покрывать усопшего яйцом – исконным символом воскресения и вечной жизни.

Понятно, что при росписи мумии или саркофага не нужно и не должно было наводить тени как по причине художественной – поскольку мумия или саркофаг и без того были телесными, вещами, - так и по причине символической, ибо умерший входил в царство света и делался образом бога («Я – Озирис» - такова священная формула вечной жизни, надписываемая от лица усопшего), и, следовательно, ему не должно было приписывать никакого ущерба, слабости, затемнения. Почивший, приняв в себя бога, хотя и сохраняя свою индивидуальность, сделался образом божиим, идеальным обликом своей собственной человечности, идеи самого себя, своей собственной духовной сущности. И задачей мумийной росписи было представить именно эту идеальную сущность усопшего, который стал отныне богом и предметом культового почитания.

Иначе говоря, эта роспись должна была акцентировать идеальные черты усопшего, проработать эмпирическое лицо до чистого проявления в нём человечности. Следовательно, это художество мыслилось не как портретно, стоящий рядом с лицом, а как роспись именно самого лица – насурмление и нарумянение его, понимая таковые в хорошем, античном смысле идеализации. Иконописная техника, сводящаяся к последовательно наслояющимся акцентуациям – пробелениям одежд и вохрениям ликов, употребляя эти термины расширительно, и описи, или росписи.

Мне думается, иконописные приёмы выводятся из задач рассматриваемой росписи мумий, а именно: дать усиленную свето-лепку лица, которая своею силою противостоит случайностям переменного освещения и потому – выше условий эмпирии, наглядно являя нечто метафизическое: форма лица дана светом, но не светотенью; свет же этот – не освещение земным источником, а всепронизывающий и формы полагающий океан сияющей энергии. Этого по крайней мере искало египетское искусство. Но дальнейшим шагом к тому же заданию был переход от поверхности деревянного залевкашенного саркофага к таковой же плоскости поверхности доски, причём не без символического знаменования было применено дерево кипарисное, древний символ вечной жизни и нетления.

Иначе говоря, чтобы освободиться и от остатков свето-тени на расписанной мумии или саркофаге, необходимо было ещё дальше отойти от материальной формы саркофага как вещи и твёрже стать на почву символизма. Это давало художнику средство подняться над изменчивостью и условностью земного света. Как известно, кроме иконы, а отчасти и до иконы этот же шаг был сделан портретом эллинистической эпохи, который отчасти выбил из прямого пути нарождающуюся икону, внеся восковые краски и иллюзионистические приёмы, хотя иллюзионизм этих портретов сочетается с идеализацией, отчасти же проложил кратчайшие пути к чистой иконописи. Возможно, что самый иллюзионизм этих портретов, должен быть толкуем не как прямая цель их, а как рудимент прежней скульптурной поверхности саркофага. Стремясь к символизму и отрешению от непреображенной плоти, эллинистический портрет не решился сразу разорвать с материальной поверхностью саркофага и признал себя вынужденным дать некий живописный его эквивалент, хотя дальнейшей задачей священного искусства было освобождение и от последнего. Тогда-то и развилась иконопись , первоначально, насколько известно, не чуждая сродства с эллинистическим портретом. А с другой стороны, не следует забывать, что и портрет этот отнюдь не был портретом в н а ш е м смысле: это была, хотя и продвинутая по пути символизма, всё та же погребальная маска. Как известно, такой портрет благочестиво писался ещё при жизни, но ввиду будущего погребения, а после кончины вставлялся на место лица в саркофаг, расписанный ремесленно, в приблизительном соответствии с видом умершего (пол, возраст, должность, состояние и т.д. – т.е. в доличное). Таким образом, эллинистический портрет был родом и к о н ы с умершего, и этой иконе, несомненно, воздавалось культовое почитание. Несомненно соблюдение этих погребальных обрядов и египетскими христианами, в сознании которых смысли и значимость египетского погребального обряда не только не были ниспровергнуты, но, напротив, получили подтверждение «благою вестью» и бесконечное усиление и углубление. И если все усопшие христиане, «святые» по Апостолу, были предметом культа, то тем более это относилось к особливым свидетелям вечной жизни, возле останков которых служились всенощные бдения и над которыми совершалось таинсково Тела и Крови, питающее в жизнь вечную. Погребальные портреты этих последних естественно выдвинулись в качестве и к о н, разумея это слово сужено.

Спросим себя теперь о метафизике иконы, египетской ли метафизике, до-христианской или христианской, пока безразлично.

Если роспись мумии прикрывала собою обращенное в мумию тело усопшего, а тело это мыслилось связанным с началом жизни, то можно ли было мыслить эту роспись лица как что-то само по себе, а не в отношении к лицу? Можно ли было в выражении «роспись лица» делать логическое ударение не на безмерно важном, дорогом и священном – «лица», а на второстепенном, наслоенном на первом и физически и метафизически пустом – «роспись»? Конечно, нет, конечно, указывая на эту роспись, на погребальную маску, родственник или друг покойного говорил (и правильно говорил!): «Вот мой отец, брат, друг», а не «Вот краска на лице моего отца» или «Вот маска друга» и т.д. Несомненно, для религиозного сознания роспись, или маска, не отделялись от лица и не противопоставлялись ему, она мыслилась п р и нём и с н и м, чрез своё отношение к нему имея смысл и ценность. Эта маска была не сокрытием покойного, а раскрытием его, и притом в его духовной сущности, более явным, более непосредственным, нежели вид самого лица.

Маска в культе усопших была воистину явлением усопшего, и притом уже явлением небесным, полным величия, божественного благолепия, чуждым земных волнений и просвещенным небесным светом. И древний человек знал: этою маскою является ему духовная энергия того самого усопшего, который в ней и под ней. Маска покойного – это сам покойный не только в смысле метафизическом, но и в физическом; он здесь, сам он являет нам свой лик. Иной онтологии не могло быть и у египетских христиан: и для них икона свидетеля была не и з о б р а ж е н и е м, а самим свидетелем, ею и чрез неё, посредством неё свидетельствовавшим. Так – хотя бы потому, что эта онтология есть прежде всего выражение факта: икона лежит на теле самого свидетеля, и всякое иное суждение об этом факте, хотя и возможное жизненно – невозможно и было бы противоречием естественному способу чувствовать… (…)

… воскресшее и просветлённое тело его в вечности е с т ь, и икона, являя его, тем самым уже не и з о б р а ж а е т святого свидетеля, а есть самый свидетель. Не её как памятник христианского искусства, надлежит изучать, но это сам святой ею научает нас. И в тот момент, когда хотя бы тончайший зазор онтологически отщепил икону от самого святого, он скрывается от нас в недоступную область, а икона делается вещью среди других вещей. В этот момент живая связь между горним и дольним, т.е. религия, в данном месте жизни распалась, пятно проказы умертвило соответственный участок жизни, и тогда должно возникнуть опасение, как бы это отщепление не пошло дальше». П.А. Флоренский. Иконостас.

П.А. Флоренский. Сочинения. ФН, т.124, М., 96, стр. 522-526.

Андрей Рублёв. Апостол Павел.

[loraZ]

Георгий! Спасибо Вам за очень интересные статьи в разных темах.
Особое спасибо - за глубокий анализ работ Флоренского. Не могу сказать, что просто читать и понимать, как раз наоборот, Но! Это и заставляет думать, работать, постигать. Работы еще очень много. И все же, приходит осознание каких-то моментов и положений, выявление новых граней, казалось бы, обычных понятий. Процесс творческий, интересный и хочется его продолжать.
Признательна Вам за обращение нашего внимания к МЫСЛИ Флоренского!

[Ясько Георгий]

Лора! Вы найдите его работы "Детям моим..." и "Троице-Сергиева Лавра и Россия", почитайте. И тогда Вы войдёте в круг его мыслей и увидите как там интересно и уютно.

[loraZ]

Спасибо, обязательно это сделаю!

[Ясько Георгий]

«Преподобный Андрей Радонежский иконописец прозванием Рублев,
писаше многие святые иконы, чудны зело и украшены»,
вот ему и заказал крестник св. Сергия кн. Юрий Звенигородский написание икон,
получивших впоследствии название Звенигородского чина.
Эти три иконы поражают нас своим воздействием. Особенно выделяется Спас.
Этим великим произведением Рублев внес в канон нечто совершенно новое.
Это новое заключено в очеловечении Божества. Спас милостив и добр, благодаря
своеобразию черт и композиции, из-за почти непередаваемой индивидуальности
выраженного в нем чувства, он обратил свой взор к людям. Мастер надели Его русскими чертами.

Есть разные версии – почему художник очеловечил Божество и придал Ему русские черты.
Мы ведь знаем, что в написании образов надлежало следовать канонам, которые были освящены традицией.
В этой традиции творил и Андрей Рублев, наделить Спаса чертами человеческой личности
для него было бы нарушением Святыни, немыслимым святотатством.
Тем не менее, мы согласны с Н.А.Деминой, утверждавшей, что в Звенигородском Спасе Рублев
воплотил «мечту об идеальной личности, которую русские люди искали и находили в собственной среде».

Этой личностью и является Преподобный Сергий (1314-1391).

Поразительно, как исследователи не замечают сходства Спаса с изображением
на покрове гробницы Преподобного, о котором известно, что оно передает портретное сходство.
Вот как его описала Н.А.Демина: «Рот энергично сжат, несколько косо поставленные глаза
сближены и полны проницательной сосредоточенности. Своеобразный очерк лба,
неширокий склад лица с несколько выдающимися скулами, сближенность глаз
и их неодинаковый разрез, разность рисунка бровей, асимметричность носа,
бороды и всех черт лица и головы с массой волос. Во всем облике большая сдержанность
и собранность для целеустремленного действия, и в то же время большая широта души,
что-то мужественное, но не строгое. (…) Художника, создавшего этот образ Сергия
весьма вероятно, Рублев знал, быть может с ним сотрудничал.»
Сходство этих двух образов большое. Вот описание Спаса, данное В.А.Плугиным:

«Тяжелая шапка волос перевешивает справа. И чтобы найти контакт между изображением
Божества и молящимся, чтобы чудесные глаза Спаса смотрели не в сторону,
а согрели своим теплом склонившегося перед иконой человека, иконописец
сдвигает вправо зрачки. Взгляд немного искоса…») Нам хорошо видно,
что вправо, к переносице чуть заметнее сдвинут зрачок правого глаза!
Это уже деталь портретного сходства. Художник должен был встретить в жизни
этот «навсегда приковывающий взгляд», чтобы с такой волшебной убедительностью
перенести его на изображение.

Решительно все исследователи, описывающие икону Спаса говорят о живом человеческом лице
потрясающе мудром спокойном и добром, всепонимающем и всепрощающем.
Нет никакого сомнения в том, что Андрей Рублев (1360-1430) видел Преподобного.
Образ этого Гиганта Духа не мог не запечатлеться во влюбленном в натуру
сознании гениального художника. Можно подумать, что Рублев придал черты Преподобного
Спасу, чтобы остановить Юрия Звенигородского, крестника святого,
невероятно честолюбивого и гордого, поднявшего открытый и яростный мятеж
против Василия Темного. Но проще, а значит и правильнее предположить,
что сверхчеловеческой интуицией своего гения, пребывающего в Мире Огненном,
и знающего истину, великий художник совместил образ Преподобного с образом Христа,
потому что в высоком Огненном Духе св. Сергия на земле выражался истинный Дух Христа!

И прав был ясновидец Тютчев, увидевший: «Истомленный ношей крестной, всю тебя,
земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил, благословляя».

Андрею Рублеву удалось в Звенигородском Спасе с такой полнотой и убедительностью
выразить тему совершенного, «внутреннего» человека, потому что ему дано было лицезреть
этот образ в живом воплощении св. Сергия.

П.А.Флоренский в статье «Троице-Сергиева Лавра и Россия» писал,
что Ангелом-Хранителем России является Преподобный Сергий,
в другом месте той же статьи он называет Ангелом России ее духовной Сущностью Софию.
Здесь нет противоречия. Флоренский считал первообразом России Троицу,
София для Флоренского была манифестацией Св. Духа, а Преподобный олицетворением Сына.

Здесь хотелось бы отметить, что Н.К. Рерих на картине «И мы видим»
1922 г. придал Спасителю черты, взятые как с Туринской плащаницы,
так и со Звенигородского Спаса. «Холодный», в смысле – «спокойный» взгляд,
глубокое и просветлённое спокойствие, испытующая душу зрителя внимательность ясность,
одновременно ласкового и строгого взгляда. Но ведь Н.К. Рерих в 1922 году не мог видеть
Звенигородского Спаса?

Реставратор Г.О.Чириков, по привычке всех реставраторов осматривать чердаки,
подвалы и другие подсобные помещения, в дровяном складе близ Успенского собора
«на Городке» в Звенигороде, во время обследования строений, принадлежащих
этому древнему храму, под грудой дров только в 1918 году обнаружил три
совершенно темные доски с местами осыпавшейся краской. После расчистки этих досок
открылись три древние иконы, атрибутированные И.Э.Грабарем как произведения Андрея Рублева.
Они получили название Звенигородского чина. В 1918 году Н.К. Рерих был уже за границей.
В Москву он попал и мог видеть Русского Христа в 1926 году, во время своей
Центрально-Азиатской экспедиции, проходившей и через Москву, где он встречался и с И.Э Грабарём.
Но «И мы видим» написана в 1922 году! Как это объяснить?
Видел икону на какой-нибудь репродукции?

Этот внимательный взгляд (вспомните В.В. Розанова:
"Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком...
И все понятно. И не надо никаких слов.
Вот чего нельзя с иностранцем.
(на улице)"),
русские художники брали у окружающих русских людей.

Крамской, как никто сумевший оценить живописные откровения современной ему
французской живописи, однажды заметил, что искал и не нашел в ней того,
что было душой русского искусства, - «человеческой головы с её ледяным страданием,
с вопросительной миною или глубоким загадочным спокойствием». Хочу в доказательство тому,
«что здесь парадигма», напомнить гениальный портрет космонавта Комарова работы Лактионова.
А так же совсем как бы из другой оперы, - говорящий взгляд типично русского «молчуна»
полковника Исаева в исполнении В. Тихонова.

У русских людей никогда не было сомнений в подлинности Туринской плащаницы.

«Вы думаете, что были один – но кто-нибудь видел Вас под смоковницей.
А никто не видел – сама природа позаботилась запечатлеть Вашу жизнь,
сама природа позаботилась зафиксировать Ваш хотя бы следок.
И вот для тонкого исследователя, для исторической ищейки уже достаточно материала.
Интереснейший пример такого рода – наведший меня на многие размышления – это знаменитая Туринская плащаница…

Господь во гробе! Кто видел Его? Никто? Поймите, никто не видел, фотографий не было…
Изображение Его «конечно», исчезло безнадёжно. И вот – оно перед нами.
Через 1871,5 лет мы видим воочию Господа во гробе.
Это вызывает дрожь и благоговения и страха. А! И мы, ни в одном слове, ни в одном жесте,
ни в одной дурном движении, не уйдём от суда:

И не уйдешь ты от суда мирского.
Как не уйдешь от Божьего Суда!»

Пишет Флоренский.

Итак, мы, русские люди выглядываем из футляров своих физических тел взглядом,
унаследованным от Преподобного Сергия. Одного из воплощений Христа.

То есть, - реликтовым взглядом Самого Христа.

PS.Кстати, ведь одна из главных загадок Туринской плащаницы, обнаруженная совсем недавно, -
то что на ней изображено падение холста во ставшее внезапно пустым пространство,
(то того занимаемое телом Христа), находит разгадку в этих строках, записанных русским языком:

« … Христос уничтожил своё тело воздействием Духа. Дух Христа своим приказом
разложил своё тело на атомы. Это было замечательное достижение Христа.
Противница кладбищ должна приветствовать, когда земной багаж унесён самим собственником.
Тела Христа и Будды одинаковы, но окраска (ауры, - Г.Я.) другая.
Легко понять, что сожжением нельзя так разложить на атомы, как огнём духа.
Низшее – кладбищи и мощи, выше – сожжение, выше – огонь духа. Но на Земле лишь Христос исполнил это».

[Ясько Георгий]

Отрывок из рассказа

Над землей ярко звезды горят, —
очи неба сквозь ветви глядят.
Усмехаются грустно они —
вечно-чистые мира огни.

А внизу хладный ветер свистит,
и качаются стволы дерев.
Ветка с ветвью другой говорит,
и мне чудится дальний напев.

И теснятся толпой ствол к стволу.
Рук сто тянет своих Бриарей,
хочет силой исторгнуть хвалу...
Уж уйти бы отсюда скорей!

Вот я слышу: вдали, где-то там ропот,
шепот бежит по верхам.
Он все ближе идет, наверху все гудет.
А лишь шелест затих,
слышен сдавленный крик —
кто-то плачет во тьме, надрывая себя...

Тифлис, Муштаид. Рождество 1900.

Что такое поэзия?

(Из Альфреда де Мюссе)
Былое вспоминать и думы закрепить,
на оси золотой недвижно
нацепить их облик и тревожный и неясный.
Продлить навек мгновения мечту,
любить и истину и красоту,
Искать меж них гармонии согласной.
Внимать, как бьется в сердце гений.
Петь, плакать и смеяться в единеньи,
всегда без цели, наугад.
Улыбку, слово, взгляд иль воздыханье
возвесть в прекрасный перл созданья
и претворить слезу в брилльянт, —
вот страстное желание поэта:
тут — все его добро, жизнь, слава света.

Тифлис, 8 июня 1900

К самому себе
(Перевод с греческого, из Анакреона)
Сокровища Гига
меня не прельщают.
Пусть власть и интрига
других забавляют:
тиранов, по мне, незавиден удел.
Я — маслом душистым
браду умащаю,
цветком розво-листным
чело увенчаю.
Довольно с меня и сегодняшних дел.
Теперь ты спокоен, —
ну, пей, веселися;
судьбой будь доволен
и Вакху молися.
Смотри, не то болезнь придет,
придет — веселие прервет.
Москва, 1900



На смерть В. Соловьева

Ты к свету истины стремился,
его повсюду ты искал,
и с пошлой жизнью не мирился,
и высшей Правды ты алкал.
В мерцавшем блеске Идеала,
в закономерности прямой
душа твоя всегда искала
стремленья к Цели Мировой.
Заметив истины частицу,
ее из лжи ты извлекал,
понять умея небылицу.
И все Христом ты претворял.
Москва, 1900

Из сказки
Почему над бездной страшной так беспечно мы летаем? почему, глаза закрывши, мы о ней позабываем? Если гибель суждена нам, почему мы не боимся? ожидает нас мрак ночи, — так чего ж мы веселимся?

< начало 1900-х>

В поезде
Всегда один, всегда сердитый,
открыть не можешь сердца ты,
и только демон ядовитый
коробит черствые черты.

Когда, когда... Неужто вечно
себя мне суждено искать.
Чтобы полюбить хоть скоротечно,
ужели вечно мне шагать.

Должно, должно исчезнуть время,
пройти раздельности и тень.
Должно исчезнуть смерти семя,
когда-нибудь наступит день.

Дорогою в Тифлис, 1901, 5 мая

На перепутье

Мы стоим на перепутье
и дрожим от тьмы.
В полном трепетом предчувствьи
ждем рассвета мы.
Все мы, путники, томимся
и восхода Солнца ждем.
Теней мрачных мы страшимся...
Бледно светит небосклон.
Жизнь волнами всюду хлещет,
блеском золота горя.
Почему так слабо блещет
Солнца вечного заря?
Белый Духан, июнь 1901



За чтением Шеллинга

Все исполнено стремленьем к области идей.
Все сверкает отраженьем вечных тех огней.
Всюду дух животворящий разума сокрыт.
Глас его, нам всем звенящий, с нами говорит.
Дорогою из Манглиса, 1901 г. июнь

В лесу
Посмотри как тот вон луч,
вырываясь из-за туч,
камни с лаской охватил
и сейчас их оживил.

Тайный смысл — везде, вокруг;
он повсюду, милый друг.
Все символ, смысл все таит:
меж собой все говорит.

Посмотри на пятна света.
Ведь с улыбкою привета
нежно-грустной и больной
шлют намек они нам свой.

Все гармонию скрывает,
всюду свет идей играет, —
и значенье естества —
лишь Шехина Божества.

Коджоры, 23 июля 1901


На мотив из Платона

Душа себя найти желает,
томится по себе самой;
тоскливо по себе вздыхает
и плачет горькою слезой.

Дрожащий в тусклых очертаньях
пред ней витает мир идей,
и Эрос, мощный чародей,
душой во сне или в мечтаньях

в какой-то миг овладевает.
Душа томится и рыдает.
И вот почудилось, что снова
душа-близнец ей найдена,
что путь в тот мир свершать готова
в своем единстве не одна.

Но сон проходит,
и тоскливо она глядит кругом себя.
И шепчет жалко-сиротливо:
«найди меня, найди меня...»
Москва, 16 ноября 1901

Песня вольных каменщиков

(папе, хотя он этого не примет)

Весь согласно дышит мир,
тайну дивную тая.
Но не делай свой кумир
из земного бытия.

Глубже, пристальней всмотрись
сквозь безжизненность коры,
но и там ты не молись:
узришь воли ты дары.

Ниже, ниже взор бросай;
смысл всего ты постигай,
смысл всего и образец,
лад которым внес Творец.

Сквозь идеи будто сон
падай взором в мглу Эон.
Их прозревши до конца,
светоносный ризы край

Вечно-сущего Отца,
Бога-Господа Творца
во смиреньи лобызай
и с восторгом созерцай.
Москва, 1902 г. 19 апреля


Юноша и Архимед

(перевод стихотворения математика Якоби)
Юноша, жаждущий знанья, пришел так просить
Архимеда:
«в Божье искусство, мудрец, ты посвяти меня в то,
Мощные, что оказало услуги Познанью светил
недоступных
и планету еще за Ураном нашло...

— Божьим назвал ты искусство; то есть так, но
также и было,
прежде еще чем оно познало мир,
отвечал Юноше так Архимед,
а затем продолжая сказал он:
было оно таковым даже еще до того,
Прежде, чем за Ураном оно разыскало планету
и для веденья звезд пользу явило оно.
То, что ты в космосе видишь есть только
Божественный отблеск,
а над Богами царит сущее вечно Число.

Москва, 1902 г., 12 октября

Отрывок

Покров давящих туч разорван,
чехол с лазури скучный сорван.
Как свиток, в трубку он скрутился
и в море света растворился.

Победой радостной сверкая,
лучей спустилась к храму стая.
Весь вздрогнул храм от поцелуя
и ожил в трепете, ликуя.

В ответ кивал он головою
Топазно-чайно-золотою.
Москва, Вербная суббота 1904

Весна
Сладкой тоской изнывая,
стою над рекой и не знаю,
что в эту ночь, оживаю
иль в Вечную Жизнь умираю.

4 «Иисус сказал ему в ответ: кто любит Меня,
тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его,
и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин 14. 23).

Странно внутри так звенит...
Или храма то отзвук несется
плавно-широкой волною,
иль новая сила дается.
Сердце от радости плачет, — рыдает, облившись
слезами; прыгают теплые струи,
вздымаяся, бьются крылами.

Знаю одно, что люблю.
Но, любовью своей умиренный,
выразить то не смогу, нету слов выдать бред
полусонный.

Вдаль светляков золотистых уходят дрожащие гряды.
Плачут над черной водою и плачу светлому рады.
Шум экипажей затих, смиряясь пред грустным
мерцаньем.
Полным порывом я жду,
замираю пред близким
свиданьем.

С моста над Москвой-рекой. Страстная Пятница. 1904




Посвящение из ненаписанной поэмы
(Андрею Белому)

Ты священным огнем меня разом увлек,
песнопенья обрывки носились.
Хризолитовых струй всюду виделся ток,
золотистые змейки искрились.

Жидким золотом вдруг засверкал океан —
огнистых кружевом линий.
Потянулся столбом голубой фимиам
и в эфир отвердел темно-синий...
Москва, апрель 1904


Заход

Ты лучисто трепещешь, — в сияньи дрожишь,
неопальной горя купиной;
и сверканья над хаосом темным лучишь,
влажный свет выжимая волной.

Как фиалки, средь нимба златого кудрей
твои милые очи глядят: —
не отвесть от бездонного взора очей,
не отвесть мне прикованный взгляд.

Бедным рыцарем буду Тебе угождать,
Тебе буду служить я, Одной.
О, прекрасна Ты, Дева, Невеста и Мать!
Ты — как лилия в чаще лесной.

За Тебя в битву выйду, — жалеть ли мне рук.
Ряса будет мне вместо брони,
вместо шлема себе я надену клобук —
уж наверно отступят они.

Крепко крест ухвачу: он мне будет, как меч,
им врагов я Твоих отражу.
А, как щит, я надену котомку меж плеч
и девиз свой «Хохма» напишу.

Восковую с собою возьму я свечу:
ей ожгу, кто не знает идей.
И символов с собою колчан захвачу,
напитаю их силой Твоей...

Жизнь отныне клянусь за Тебя положить.
Выйду в поле сражаться, босой.
Неужели Царице смогу изменить,
Отступить я посмею ль с сумой.

Ты, лучисто глядя, улыбаешься вновь
и, в заре розовея, стоишь.
Отдаю, о Владычица, жизнь и любовь,
и навеки их, верь, сохранишь.
Сергиев Посад, 17—18 октября 1904

Восход

Холодком я восторга объят...
В легкой пляске... Искрится аллея...
Снежных кружев узоры висят
на деревьях, восторженно рея.

Грудь прохладною спазмой дрожит,
и задержанный вскрик мой так долог...
И фатою венчальной лежит
и висит по ветвям белый полог.

Закрывая глаза, я лечу,
чистым холодом полога пьяный.
Вот опять я вернуться хочу, —
хочу диск видеть солнечный рдяный.

Я не знаю, — во сне ль, наяву ль
всем нутром чую пляску лучей я;
и в руке моей жизненный руль —
поверну... вновь уйду от похмелья..
.
Пламена от огнистых лучей
по сучкам побежали растений.
Вновь лечу меж эфирных зыбей,
закрывая глаза в упоеньи.

Вот взметаюсь я, крылья шумят.
Золотые ломаются спицы.
И упал вниз из кружев наряд,
улетели огнистые птицы.
Сергиев Посад, зо октября 1904

Назорей
Во все дни своего назорейства свят будет Господу
(Числа, 6, 8).

Пред тобой не поставлю свечи,
не возжгу я лампад.
Златотканной узорной парчи
не одену наряд.

Облеченный в мерцающий лен,
сам хочу пламенеть.
И тобой, Свет и Пламя, зажжен,
бледным воском сгореть.
Сергиев Посад, 27 декабря 1905



Посвящение
Господину Тредиаковскому,
елоквенции профессору и пииту трудом сим смиренно подражая,
Господину Соловиову оную побасенку
посвящаю с крайним дерзновением
Стихи

Скачет птичка весело
По дорожке бедствий,
Не предвидя из сего
Никаких последствий.

Но увы... последствья суть
гнусны и ужасны;
нам не можно отдохнуть —
беды ежечасны.

Беззаботно пташка
Недолго скакала;
оную за ляшко
чудище пожрало.

Так и мы, чревобесясь,
влечемся к могиле.
О! в сей страшный, грозный час,
Господи, помилуй!!

Конец стихов о хаосе, посвященных господину Соловиову.
14 ноября 1900

[Ясько Георгий]

воскресенье, 9 марта 2008 г.

Скорбный путь соловецких этапов. Продолжение поиска

Вот уж много лет, десятилетия, так и век минет, а родственники и исследователи всё будут искать могилы каждого погибшего в Архипелаге ГУЛАГ. Задача оказалась у нас неразрешённой, может быть неразрешимой. Убивали тайно, закапывали тайно, врали открыто и ловко. Так хоть общие места расстрелов найти, хоть коллективные ямы, куда укладывали штабелями. Нет, и это удаётся лишь в редких случаях.

Подтверждением и иллюстрацией общему правилу – история соловецких расстрелов во время сталинской репрессивной операции 1937–1938 гг. При публикации фрагментов воспоминаний дочери о. Павла Флоренского Ольги Павловны Трубачёвой в 4-м томе «Ленинградского мартиролога» (СПб., 1999) мы попытались обобщить имевшиеся в то время сведения о поиске мест гибели соловчан, расстрелянных тремя партиями. Мы знали, что первая партия расстреляна под Медвежьегорском. Считали, что вторая партия (в ней и Флоренский) расстреляна в Ленинграде. Не знали точно, была ли вывезена на материк или расстреляна в Соловках третья партия.

В последующие годы поиски продолжались. Много усилий к тому приложили Ольга Владимировна Бочкарёва (Соловецкий музей), один из составителей Книги памяти «Поминальные списки Карелии» Юрий Алексеевич Дмитриев, Вениамин Викторович Иофе (НИПЦ «Мемориал», С.-Петербург), Сергей Владимирович Кривенко (Международный «Мемориал», Москва), Антонина Алексеевна Сошина (церковно-археологический кабинет Соловецкого монастыря), Ирина Анатольевна Флиге (НИПЦ «Мемориал», С.-Петербург).

Продолжался поиск и во время работы над «Ленинградским мартирологом». Многое в страшной истории помогают понять документы, не меньше – опыт исследования расстрельных могильников. Как историк и археолог я принимал участие в раскопках крупнейшего из них – Бутовского полигона под Москвой.

Пока невозможно указать точные места расстрела второй и третьей партий соловчан, но, кажется, мы близки к тому. Кто знает, документ ли новый будет отыскан, воспоминание чьё-то пригодится или даже предание – не хватает последних звёнышек.

Как готовились расстрелы

В книге И. Весельницкого «“Красное колесо” переехало и через Азово-Черноморский край и Ростовскую область» (Ростов н/Д, 2005), есть биографическая справка:

«Раевский Пётр Семенович, 1896 года рождения, бывший член ВКП(б) с января 1919 года, п/б №1065264, русский, образование низшее, на момент ареста – начальник тюрьмы г. Новочеркасска. 13 июля 1939 года органы НКВД г. Ростова, руководствуясь телеграфным приказом № 37985 от 10 июля 1939 года комиссара госбезопасности Берия, арестовали начальника Новочеркасской тюрьмы Раевского П. С. и направили его спецконвоем в распоряжение НКВД СССР. 29 мая 1941 года Раевский осуждён Особым Совещанием при НКВД СССР на 8 лет ИТЛ за участие в антисоветской организации. Наказание отбывал до июля 1947 г. Военная коллегия Верховного суда СССР 14 мая 1955 года реабилитировала. Восстановлен в рядах КПСС».

Можно прибавить, что Раевский работал в органах ВЧК–ОГПУ–НКВД с 1919 г. (в Тамбове, Саратове, Кирове, Ярославле, Костроме). Был награждён боевым оружием «Браунинг», знаком «Почётный чекист». Арестован с санкции наркома внутренних дел Л. П. Берии и зам. Прокурора СССР Г. К. Рогинского как «один из руководителей контрреволюционной повстанческой организации, существовавшей среди лагерников на острове Соловки», отбывал наказание в Унжлаге, где заведовал изолятором на штрафном пункте. После реабилитации пенсионер, восстановлен в звании подполковника, умер в г. Каменка Пензенской области в 1967 г. А в начале 1960-х годов его пытались привлечь к партийной ответственности за активную роль в соловецких расстрелах – Раевским лично подписана каждая справка о соловчанах, рассмотренная Особой тройкой УНКВД ЛО на предмет немедленного расстрела.

Весной 1937 г. начальнику Костромского горотдела НКВД капитану госбезопасности Раевскому предложили должность начальника новообразованной Соловецкой тюрьмы. Он отказался, но согласился на должность заместителя и практически принял на себя основные обязанности. 18 июня 1937 г. Раевский вступил в должность помощника начальника Соловецкой тюрьмы ГУГБ по оперативной части. Начальником назначили известного чекиста, старшего майора госбезопасности И. А. Апетера. Когда-то оба работали в Центрально-Чернозёмной области. В Соловки приехали вместе. Появление нового начальства перед заключёнными ярко описано в воспоминаниях Ю. Чиркова (А было всё так… М., 1991. С. 164–167).

С некоторыми вольностями в содержании заключённых покончили раз и навсегда – основную массу заключённых перевели на тюремный режим в Кремле. Начиналось строительство большого тюремного корпуса. Раевский подал докладные записки в 10-й (тюремный) отдел ГУГБ НКВД – об усилении охраны в Соловках и о помощи в связи с подготовкой заключёнными восстания.

Такие сигналы ценились. В СССР начиналась массовая репрессивная операция – перед выборами по Сталинской конституции и перед объявлением о победе социализма.

2 июля 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о проведении операции. В пятидневный срок Москва требовала предоставить с мест количество «подлежащих репрессии» и составы троек.

31 июля Политбюро утвердило приказ НКВД № 00447 с плановыми цифрами по республикам, краям, областям, а также лагерям НКВД.

5 августа началась операция. Конечно, плановые цифры были подготовлены и для тюрем.

16 августа 1937 г. секретарь ЦК ВКП(б) нарком внутренних дел Н. И. Ежов подписал и направил в Ленинград директиву: «Вам для Соловецкой тюрьмы утверждается для репрессирования 1200 человек» (см. т. 2 «Ленинградского мартиролога», ил. 78–79). Считалось, что в Соловках сидят особо опасные преступники.

19 августа начальник Ленинградского управления НКВД Л. М. Заковский передал эту директиву для исполнения своему заместителю В. Н. Гарину, отвечавшему за проведение операции в городе и области. Одновременно, или даже в первую очередь, за проведение репрессий в тюрьмах отвечал начальник 10-го (тюремного) отдела ГУГБ НКВД СССР Я. М. Вейншток. Директиву направили в Ленинград, очевидно, потому, что до июля 1937 г. Карелия находилась в оперативном подчинении Ленинградского управления НКВД. Разграничение только начиналось.

В конце августа – начале сентября 1937 г. в Соловки были дополнительно откомандированы оперуполномоченные с мест (в том числе из Ленинграда). Был размещён на острове 126-й отдельный конвойный батальон. Наконец, из 10-го отдела ГУГБ прибыла оперативная бригада во главе с майором госбезопасности В. М. Круковским. Начался отбор имён для подачи материалов на Особую тройку УНКВД ЛО. Подчиненные Раевского отбирали кандидатуры, на каждого заключённого составлялись краткие справки по имеющимся данным – приговорам, меморандумам и соловецким агентурным донесениям. Никакого следствия и проверок материалов не проводилось. Затем для солидности справки группировались по видам «контрреволюционной деятельности». В сентябре работа была закончена.

Круковским и Раевским списки сначала докладывались высшему руководству НКВД. Затем Раевский и другой помощник Апетера, ст. лейтенант госбезопасности А. Я. Дуккур, отвезли справки в Ленинград, для доклада Гарину. 1 октября 1937 г. Гарин поставил на справках визы «ВМН» (высшая мера наказания).

9, 10, и 14 октября 1937 г. Особая тройка утвердила протоколы № 81–85 с решениями о расстреле 1116 соловчан. 84 справки были до поры отложены.

Директива НКВД предписывала: «Приговора приводятся в исполнение специально отобранным начальствующим и надзорсоставом тюрьмы ГУГБ под личным руководством начальника тюрьмы или его помощника по оперативной части». Но в Соловках никогда не было таких массовых расстрелов, к тому же у Апетера и Раевского не было соответствующего опыта. Может быть, поэтому в Москве решили, что расстрелы надо провести в более надёжном месте, в Медвежьей Горе, центре Белбалтлага и Белбалткомбината, частью которого Соловки были с 1933 г.
Расстреливать должны были ленинградцы. Заковскому и его заместителю М. Я. Состэ, ведавшему вопросами расстрелов и захоронений в частности, предстояло решить «техническую» сторону вопроса. В это время в Административно-хозяйственном управлении УНКВД ЛО было четверо основных исполнителей приговоров: комендант А. Р. Поликарпов, его заместители Г. Л. Алафер и П. Д. Шалыгин, а также зам. начальника АХУ М. Р. Матвеев. Все они были расстрельщиками с большим опытом; 29 ноября 1936 г., наряду с московскими палачами, они были награждены Постановлением ЦИК СССР орденами Красной Звезды «за особые заслуги в борьбе за упрочение социалистического строя» (см. Книгу памяти «Бутовский полигон»; М., 2004. Вып. 8. С. 93).

Главного из них, Поликарпова, посылать было нельзя – он практически ежедневно отвечал за получение осужденных из тюрем и приведение приговоров в исполнение. Остановились на самом опытном, старшем по званию и должности – капитане госбезопасности Матвееве. В расстрелах принимал участие с 1918 г.

16 октября Матвееву выдали удостоверение о командировке «в район ББК для выполнения специального поручения УНКВД ЛО», предписание о расстреле 1116 соловчан, вторые экземпляры протоколов Особой тройки УНКВД ЛО и отправили в Кемь.

Матвеев побывал в Кеми, Медвежьей Горе, вернулся в Ленинград и доложил, что выбранное место совершенно не подходит по условиям конспирации. Заключённых предстоит доставлять со станции в деревянный изолятор 3-го отдела ББК, а потом за 16 километров возить по оживлённому Повенецкому тракту в лес. Однако изменить заранее определённые условия было невозможно. Как объяснял впоследствии Матвеев, Заковский и Состэ предложили ему использовать как холодное оружие деревянные дубинки-колотушки наподобие боржомной бутылки. (Начальник 3-го отдела Белбалткомбината Г. В. Астров говорил своим подчинённым, что в Ленинграде все ездят с колотушками.) Во главе опербригады из 12 человек Матвеев прибыл в Медвежью Гору. В качестве помощника с ним прибыл Алафер.

Опербригада Ленинградского управления НКВД отвечала только за конвоирование и расстрел в Медвежьей Горе. За доставку заключённых из Соловков отвечал командир 225-го Ленинградского конвойного полка Г. П. Фриновский. По маршруту в Кемь убыли последовательно:

23 октября – с заданием «по сопровождению заключённых» большой конвой из 37 человек 3-й роты 225-го полка (начальник – техник-интендант 1-го ранга Ошмарин).

25 октября с тем же заданием три команды 51-го железнодорожного полка, приданного 225-му полку на время проведения репрессивной операции (начальники – командиры отделений Рогожин, Сорокопудов, Липихин).

27 октября – комполка Фриновский.

28 октября – политрук дивизиона 51-го железнодорожного полка Лычагин. Может быть, выезд Фриновского и Лычагина были связаны с усилением работы по конвоированию после инцидента с нападением на конвоиров в первый день расстрела (см. об этом ниже).

Первая партия соловчан, официально «подлежащих отправке в лагеря», состояла из пяти этапов со своими этапными списками, соответствовавшими протоколам Особой тройки УНКВД ЛО № 81–85. Соловецкий кремль этапы покинули практически одновременно (недаром впоследствии их вспоминали как «большой этап»), в КемПерпункт их переправили на баржах. Из Кеми в Медвежью Гору этапы были отправлены разновременно: 21, 22, 28, 29, 31 октября 1937 г.

От Соловецкой тюрьмы этапы сопровождали Раевский и Дуккур.

Сандармох

К 1937 году места расстрелов заключённых и трудпоселенцев Белбалткомбината постепенно отдалялись от Медвежьей Горы. Расстреливали обычно в лесу вдоль Повенецкого тракта. Когда было избрано место расстрела близ урочища Сандармох, неизвестно. Во всяком случае, теперь известно, что с началом репрессивной операции в 1937 г. расстреливать возили за 16 километров. Это место и предъявляли Матвееву местные чекисты для осмотра. Медвежьегорская (Медвежьегорско-БелБалтлаговская) опербригада для проведения массовых расстрелов была создана в августе 1937 г. – всего около 30 человек из 3-го отдела ББК, включая некоторых бывших заключённых и даже заключённых с неотбытым сроком. Одни отвечали за подготовительные работы в лесу (рытьё ям, костры), другие – за вывод обречённых из камер изолятора и связывание верёвками, третьи – за конвоирование, четвертые – за приведение приговоров в исполнение. Ещё были шоферы и проводники служебных собак. У всех отобрали дополнительные подписки об обеспечении строжайшей секретности. В распоряжении опербригады были две грузовые машины для перевозки заключённых к месту расстрела (трёхтонки, видимо, ЗИС-5) и одна легковая. Приговоры в Медвежьей Горе в это время чаще других приводили в исполнение начальник 5-го отделения (по борьбе с побегами) И. А. Бондаренко и зам. начальника 3-го отдела А. Ф. Шондыш. На легковой машине обычно ездил старший из начальников, принимающих участие в расстрелах. Спецработы шли за дополнительную оплату, от 180 рублей за лесные работы, до 240 рублей шофёрам и конвоирам. Исполнители приговоров, видимо, получали больше. Во всяком случае, известно, что Бондаренко однажды получил премию в 250 рублей.

По прибытии ленинградской опербригады, к ней была придана медвежьегорская. В число обычных средств, которые использовались в Медвежьей Горе для операций по приведению приговоров в исполнение, входили верёвки для связывания, верёвочные петли и тряпки (полотенца) – для придушивания или удушения сопротивлявшихся или кричавших. Избивали руками, ногами, оружием, чем придётся. При Бондаренке всегда находилась, в виде «личного холодного оружия», – железная трость длиной около метра, толщиной около сантиметра, остроконечная с одного конца и с молотком и топориком с другого, нечто вроде ледоруба, эту трость подарили Бондаренке при открытии Туломской ГРЭС, которая строилась руками заключённых, на трости была памятная надпись «Тулома».

Матвеев привнёс в обычную процедуру ленинградский опыт. По его указанию и эскизу были изготовлены две берёзовые круглые дубинки, длиной 42 см, толщиной 7 см и ручкой длиной 12 см. Эти дубинки в Медвежьей Горе называли «колотушками», «вальками», «деревянными палками» и использовали для «успокоения», «усмирения» связываемых или уже связанных заключённых при малейшем поводе и без повода. Крикнул – удар, задал вопрос – удар, повернулся – удар. Колотушками наносили удары по голове, плечам, в грудь, живот, по коленям. От удара по голове двухкилограммовой колотушкой человек чаще всего терял сознание. Голову разбивали до крови, иногда проламывали черепную коробку и убивали. Ещё страшнее были удары железными тростями (по образцу первой была изготовлена вторая – гранёная, остроконечная с одного конца, с приваренным молотком с другого). От удара железной тростью молоток или лезвие топорика входили в тело, легко перебивались ключицы. Особым приёмом стало протыкание тела острым концом трости.

Колотушки и трости использовались в изоляторе, по пути от изолятора в лес (конвою на каждой грузовой машине выдавалось по колотушке и трости) и, наконец, у расстрельной ямы.

Почему избивали заключённых? Избивали от страха, от боязни бунта, нападения и побега. В большинстве своём изнеможённые заключённые не могли оказывать серьёзного сопротивления. Тем более женщины, старики и больные (двоих из Соловков доставили в парализованном состоянии). Но отчаянные смельчаки всегда найдутся, кто-то из соловчан в первый же день расстрелов смог освободиться от верёвок в машине, напасть на конвоира и нанести рану при помощи утаённого ножа. Избивали, потому что была установка: бить врага на каждом шагу, применение «мер физического воздействия» разрешил ЦК ВКП(б). Избивали, потому что входили в раж, находясь в неврастеническом состоянии. Ведь каждый раз предстояло убивать десятки и сотни людей, которым даже не объявляли о бессудном приговоре. В предчувствии смерти обречённые требовали прокурора, заявляли о пытках и лживых обвинениях во время следствия, обзывали палачей гитлеровцами. Наконец, избивали («глушили кадров») просто, чтобы к могильным ямам привезти тех, кто был жив, «чуть тёпленькими». Так, в Москве для доставки на Бутовский полигон использовали автозаки с заглушками, пуская газ в кузов, а в Петрозаводске применяли «галстуки» – то есть удавки, придушивали петлёй на шее. В общем, при приведении приговоров в исполнение не всегда уже было необходимо расстреливать.

В изоляторе ББК можно было разместить 200–300 или более человек для подготовки к расстрелу. Процедуру хорошо отработали. Основные действия совершались в трёх помещениях: комнате опроса и «установления самоличностей» (она же «комната вязки рук», вероятно – канцелярия изолятора), «комнате вязки ног» и в «ожидальне».

Из дежурной комнаты изолятора вызывали заключённого с вещами, спрашивали о профессии и говорили, что ведут на осмотр врачебной комиссии. Так легче было успокоить, раздеть и осмотреть человека. В «комнате вязки рук» за столом сидели начальники операции и задавали обычные вопросы по «установочным данным». После сверки данных опрашивающий произносил условную фразу: «На этап годен». Тут же двое хватали заключённого за руки и резко выворачивали их назад. Третий немедленно начинал жёстко связывать руки. Поскольку никакой медосмотр и этап не предполагал выкручивания и связывания рук, люди кричали не только от боли, но и просили объяснений, спрашивали: «Зачем вяжете?». Сидящий за столом доставал колотушку, просил подвести заключённого поближе и со всей силы ударял по голове. В случае крика один из чекистов хватал заключённого за горло и душил до прекращения крика. В случае попыток сопротивления при связывании на заключенного набрасывались все, кто был в комнате, и избивали до потери сознания чем попало. Забитых насмерть выносили в уборную (разбитые головы обвязывали тряпками). В этой же «комнате вязки рук» отбирались деньги, часы, другие ценные вещи и складывались в ящик начальственного стола. Затем заключённого выводили или тащили в следующую комнату. Здесь снимали оставшуюся верхнюю одежду, то есть раздевали до нижнего белья, и связывали ноги. Ноги связывались, очевидно, настолько, чтобы можно было делать крохотные шажки. Подготовленных таким образом усаживали или укладывали в «ожидальне». Когда набиралось 50–60 человек, конвоиры начинали грузить (носить на плечах) в кузов каждой грузовой машины по 25–30 человек. В кузове были скамейки, но усаживали на них редко – на тряской ухабистой дороге связанным сидеть было трудно, они сползали, что крайне раздражало конвоиров. Обычно в кузове всех укладывали. В каждую машину усаживался конвой – по четыре человека и проводник с собакой. Перед выездом заключённым демонстрировали колотушки и железные трости для острастки. Хотя обычно они молчали даже при избиениях, кто от потери сознания, кто от страха. Караван из грузовых и замыкавшей их легковой машины выезжал из ворот изолятора. Никого из заключенных не имели права вернуть обратно в изолятор.

Команда, работавшая в лесу, загодя выкапывала большие глубокие ямы в лёгком песчаном грунте. Подле ям разводили костры – для обогрева конвоя и освещения места в ночное время. Приезжали машины, их подавали к ямам.

Расстреливали непосредственно в яме. В ямах работали Матвеев, Алафер, Бондаренко и Шондыш. «Культурное» объяснение Матвеевым процедуры расстрела выглядит так: «В указанной яме приказывали арестованному ложиться вниз лицом, после чего в упор из револьвера арестованного стреляли». Но так можно было бы поступить со здоровыми и загипнотизированными людьми. На деле было иначе. Заключённых подносили или подтаскивали к яме. В это время не все из них даже подавали признаки жизни. Тех, кто казался ещё бодрым или что-то говорил, били по голове колотушкой. Особо ненавистных избивали чем попало и сколько хватало сил. Подавали на дно ямы. Там укладывали половчее и стреляли в упор в голову.

По завершении расстрелов машины отправлялись обратно. И так за ночь делали несколько рейсов. С последним рейсом отвозили убитых в изоляторе. Женщин возили отдельно (иногда или часто – на легковой машине). К четырем утра операцию заканчивали.

Вещи расстрелянных хранились без всякого учёта в кладовой изолятора, оттуда вывозились на чердак опердивизиона и в кладовую 5-го отделения, которым руководил Бондаренко. Из вещей, оставшихся после расстрела соловчан, были сшиты два пальто и особые тужурки, в которых начальственные участники операции ездили на расстрелы.

Всё это в столице Белбалткомбината и Белбалтлага творилось почти открыто. Местное население догадывалось или даже хорошо представляло себе, чем занят 3-й отдел. А занят он был и исполнением приговоров, и перевыполнением плана по пойманным беглецам, и оформлением фальшивых дел, и передачей их на Карельскую «тройку». Поэтому уже в начале 1938 г. со стороны прокуратуры последовало указание отказаться от избиений колотушками. Весной 1938 г. начались аресты сотрудников 3-го отдела ББК (через год в Ленинграде арестовали Матвеева).

Произвели учёт вещей расстрелянных и отметили – нерасхищенное: чей-то микроскоп, чью-то готовальню, чью-то гармонь, чьи-то шинели, чьи-то ситцевые дамские платья, чей-то детский пиджачок...; выданное сотрудникам 5-го отделения (где хранились вещи): костюм, брюки, джемперы, шапки, сапоги, платье, патефон, бильярд...; сданное в финотдел ББК НКВД: деньги, кольца жёлтого и белого металла, зубы и коронки жёлтого и белого металла, икону, образок, кресты, царские монеты…

Историей репрессий в Карелии активно занимался Иван Иванович Чухин, депутат Государственной Думы в 1993–1995 гг., председатель Карельского общества «Мемориал». Широко известна его книга «Карелия–37: идеология и практика террора» (издана посмертно в 1999). Вместе с Юрием Дмитриевым Чухин готовил Книгу памяти «Поминальные списки Карелии» (первый том издан в 2002). Конечно же, писал Чухин и о Соловках: в книге «Каналоармейцы» (1990), в сборнике «Их называли КР: Репрессии в Карелии 20–30-х годов» (1992), в статье «Кремлёвский заговор» (Советская милиция. 1999. № 9. С. 38–45), в неизданной рукописи «Соловецкий алфавит».

Чухин нашёл архивное дело по осуждению Матвеева, Бондаренко, Шондыша и других, из которого понял, что большой соловецкий этап расстрелян в Карелии. Обратил внимание на это дело исследователей общества «Мемориал», но не дожил до итогов поиска – трагически погиб в мае 1997 г.

Как далеко и по какой дороге возили на расстрел из Медвежьей Горы, смогли уточнить В. В. Иофе и И. А. Флиге, которые подробно ознакомились с делом.

Это место, близ старого песчаного карьера на 19-м километре дороги Медвежьегорск–Повенец, нашла 1 июля 1997 г. совместная карельско-петербургская экспедиция общества «Мемориал». По просадкам почвы насчитали на поверхности более 200 ям размытых прямоугольных очертаний. Две ямы вскрыли до обнаружения останков расстрелянных. По предложению Юрия Дмитриева место назвали по близкому урочищу, обозначенному на карте как Сандормох. Позднее написание уточнили: Сандармох.

В сентябре 1997 г. под надзором прокуратуры были полностью вскрыты ещё три ямы. На глубине более двух метров находились останки расстрелянных, расположенные упорядоченно в несколько слоёв. В одной яме насчитали 36 человек, в другой – 85... Нашли также пистолетные гильзы и пули, несколько предметов обихода. Не все черепа имели пулевые отверстия.

Началась история мемориального кладбища «Сандармох» – бывшего места расстрелов тысяч жителей Карелии, заключённых и трудпоселенцев Белбалтлага. Каждый год 5 августа, в очередную годовщину начала сталинской репрессивной операции, здесь проходят Дни памяти.

Ненайденный этап

Документы о следующей партии соловчан, как будто бы отправляемых в лагеря, но подлежащих расстрелу (шестом, по тюремной бухгалтерии, этапе), отчасти представлены в 4-м томе «Ленинградского мартиролога».

К опубликованному комментарию можно прибавить ещё одно наблюдение: среди первых 96 заключённых, принятых 2 декабря 1937 г. для переправки на Кемь-пристань, большинство составляют осуждённые по протоколу Особой тройки УНКВД ЛО № 134 – их раньше осудили и раньше готовили к расстрелу, ещё по первоначально утверждённому плану. Но операция, как и в целом в стране, развивалась, был принят новый «лимит» – ещё 425 человек для Соловецкой тюрьмы. Так собралась вторая партия.

Готовя 4-й том к печати, мы пришли к выводу, что этот этап доставили в Ленинград. Предписание о приведении приговоров в исполнение выдано коменданту Ленинградского управления Поликарпову 7 декабря. Акты о расстреле датированы следующим днём и подписаны Поликарповым – всё как обычно. В таком случае, доставленных могли разместить во внутренней тюрьме НКВД (ДПЗ) на ул. Воинова. Но скорее – в отделении ДПЗ (ОДПЗ-2) на Нижегородской, 39, куда обычно привозили из областных тюрем и откуда затем выдавали для расстрела. Признаться, нам неясны или даже совсем неизвестны обычные пути приговорённых к высшей мере наказания в 1937–1938 гг. Где происходила сверка установочных данных и расстрел тех, кого привозили на Нижегородскую? Все ли расстреляны в городе? Все ли в подвале Большого дома? Куда и кого из расстрелянных потом увозили?

Прямых доказательств расстрела второй партии в Ленинграде не имеется. Тюремных карточек на соловчан нет, но на привозимых для расстрела они и не заводились. Тем более нет никаких оснований быть уверенными, что этап отвезли для расстрела в место под Токсовом, известное как Койранкангас (см. очерк о Койранкангасе в 6-м томе «Ленинградского мартиролога»). Так утверждается во втором издании Книги памяти «Остання адреса» (Київ, 2003), но вывод украинских исследователей основан только на предположении.

Составляя статистику расстрелов по дням в Ленинграде для 6-го тома «Ленинградского мартиролога», мы по-прежнему отнесли расстрел этого этапа к Ленинграду. Получилось, что на 8 декабря падает наибольшее количество расстрелянных за день – 910. Это странно, особенно для первой декады месяца. Правда, и ситуация необычная, и ясно, что этап расстреливали не в один, а в три дня (8–10 декабря), дата большинства актов о расстреле может быть условной.

Нет доказательств и того, что этап до Ленинграда не доехал. Но смущает документ, который, возможно, имеет к нашей истории не меньшее отношение, чем удостоверение, выданное капитану Матвееву. 1 декабря 1937 г. зам. начальника УНКВД ЛО Состэ подписал идентичное по форме удостоверение: «Выдано Младшему Лейтенанту Государственной безопасности т. Шалыгину П. Д. в том, что он действительно командирован в район Лодейнопольского лагерного пункта ОМЗ УНКВД ЛО – для выполнения специального поручения УНКВД ЛО» (см. в данном томе ил. 146). Можно предположить, что помощник коменданта УНКВД ЛО Поликарпова Шалыгин поехал осматривать место для расстрела понадёжнее Медвежьей Горы. Лодейное Поле – столица только что расформированного Свирлага; к июлю 1937 г. лагерь опустел, заключённые убыли. Центральный лагпункт вместе с изолятором осенью 1937 г. передан Отделу мест заключения Ленинградского управления НКВД, то есть, стал «своим» подразделением. От Ленинграда и далеко и близко, ехать недолго. Расстрелы в Лодейном Поле нечасто, но бывали. Шалыгин мог выехать, подготовить место, вернуться в Ленинград и, получив от Поликарпова предписание, через несколько часов приступить к приведению приговоров в исполнение в Лодейном Поле. Однако пытаться найти место расстрелов близ Лодейного Поля кажется задачей совсем неразрешимой. Война здесь всё смела. А местность, которую можно определить как место отдельных расстрелов более раннего времени, впоследствии отошла под заводскую строительную площадку.

Итак, отметим, что Лодейное Поле каким-то образом связано с историей соловецких этапов. Удостоверение Шалыгина прямо связано с другими документами этой истории, и просто так его бы туда не послали.

Следующим предметом для размышлений стали маршруты конвоев 225-го конвойного полка (часть архива полка нашлась в Российском государственном военном архиве). На полях этапного списка второй партии соловчан слабо прочитываются три фамилии. Как выяснилось, это командир полуроты пулеметной роты 2-го стрелкового батальона А. С. Подгорный, командир 2-го взвода К. Л. Левин и командир отделения 2-го взвода той же полуроты В. И. Бударин.

Сопоставим известные нам даты:
10 ноября 1937 г. Матвеев представил рапорт о расстрелах в районе Медвежьей Горы.
10 и 25 ноября 1937 г. Особая тройка УНКВД ЛО утвердила протоколы по второй партии соловчан.

28 ноября 1937 г. Заковский подписал отношение начальнику Соловецкой тюрьмы Апетеру: «Направляем копии протоколов за №№ 134, 198 и 199 от 10 и 25 ноября 1937 г. с решениями Особой Тройки УНКВД ЛО по представленным Вами материалам в порядке директивы НКВД. ВСЕГО – на 509 человек. Немедленно приготовьте всех 509 человек осуждённых – к сдаче Начальнику Конвоя – майору тов. ФРИНОВСКОМУ. О дне отправки вагонов из Ленинграда, Вам будет сообщено телеграммой». На полях документа – роспись зам. начальника 10-го (тюремного отдела) ГУГБ НКВД СССР Антонова-Грицюка (далее в тексте – Антонов; бывший наркомвнудел Кабардино-Балкарии заступил в новую должность 23 октября 1937 г.; групповые справки по делам к протоколу № 134 подписаны соловецким оперуполномоченным К. П. Шилиным 26 октября.)

29 ноября 1937 г. в командировку «по сопровождению заключённых» отправились 32 человека пулемётной полуроты 225-го конвойного полка под командованием нач. конвоя лейтенанта Подгорного. Однако направлены они не в Кемь, а на станцию Надвойцы. Надвойцы – бывшая «столица» Белбалткомбината, посёлок на полпути от Кеми до Медвежьей Горы.

1 декабря 1937 г. Шалыгин получил удостоверение на командировку «в район Лодейнопольского лагерного пункта».
1 декабря 1937 г. выехал командир 225-го полка Фриновский. Цель командировки: «ст. Соловецкие Острова»
1 декабря 1937 г. «по сопровождению заключённых» в Кемь направлен старшина пулемётной полуроты Корсаков.
1 декабря 1937 г. туда же направлены 16 человек 51-го железнодорожного полка (нач. конвоя комвзвода Пимкин).
Можно предположить, что Шалыгин, Фриновский и конвоиры из Ленинграда выехали одной группой.
2–3 декабря 1937 г. вторая партия заключённых переправлена из Соловков на Кемь-пристань. Зима была очень тёплой, навигация завершалась поздно.
8–10 декабря состоялись расстрелы (два акта датированы 10 декабря, остальные – 8 декабря, но есть основания полагать, что 288 человек расстреляны 9 декабря).
Дата возвращения в Ленинград Шалыгина нам неизвестна. Зато известно, что Подгорный и с ним 23 человека из его команды (около половины всех конвоиров) вернулись 9 декабря. Фриновский и остальные конвоиры вернулись 10 декабря.
Так быстро можно было вернуться скорее из Лодейного Поля, чем из Надвойц. То есть, вернулись частями, на следующий день после расстрелов 8 и 9 декабря.
Запомним, что Надвойцы, как и Лодейное Поле, каким-то образом связаны с историей соловецких расстрелов. То ли там принимали этап для расстрела, то ли это был промежуточный пункт следования. Может быть, именно в этом месте произведена разбивка заключённых, отмеченная на этапном списке номерами вагонов и тремя фамилиями конвойных командиров.

А. Разумов

[Ясько Георгий]

Последний расстрел

Видимо, сразу по отправлении второй партии из Соловков начальника тюрьмы Апетера вызвали в Москву, где 11 декабря 1937 г. арестовали. Исполнять обязанности начальника тюрьмы стал Раевский. При нём в декабре и январе к расстрелу готовили третью партию соловчан. Был утверждён третий лимит – ещё 200 человек.

Расстрелянные 17 февраля 1938 г. согласно протоколу № 303 числились в Соловках «убывшими по лимиту X отдела 17.02.38». На стандартных печатных актах об исполнении приговоров указано имя ответственного за исполнение – коменданта Поликарпова. Но подписаны акты Антоновым. Им же 20 февраля подана на имя Гарина итоговая Справка о расстреле 198 человек (см. в данном томе ил. 145, 147). Значит, расстрелом и этого этапа командовал Антонов.

Вывезти этап на материк в это время года не было никакой возможности. Значит, расстреляли в Соловках. Где? В украинских книгах памяти обычно называется место расстрела возле командировки Исаково. Основано предположение на фрагментах из воспоминаний Ю. Чиркова. Попробуем читать их заново. В воспоминаниях, благодаря уникальной способности автора запоминать числа, надёжнее всего запечатлены даты. 11 ноября 1937 г. Чиркова с группой заключённых перевели на тюремный режим в Кремле. 25 ноября ему исполнилось 18 лет (возраст, начиная с которого расстреливали «малолеток»). 18 декабря Чиркова вызвали из камеры с вещами:

«На дворе корпуса стояли человек двадцать лицом к стене. Поставили и нас. Морозный воздух был таким вкусным, что не думалось о возможности расстрела. Нас и не расстреливали, а вывели из кремля. Было очень темно, тихо, только скрипел снег. Нас вели в окружении большого конвоя: стрелки с винтовками наперевес грозят штыками. Собачники ведут огромных овчарок. Куда? Никто не представлял. Идти было легко (вещи везли на санях) и даже приятно после долгого сидения в камере. Примерно после двух часов пути выяснилось, что нас ведут в сторону Секирной горы. Это было плохим показателем. Секирная гора имела очень недобрую славу. В XV веке ангел на её вершине высек розгами женщину, которая явилась на остров для соблазна монахов. В ознаменование чуда на вершине горы построили часовню, а в XIX веке – довольно большую каменную церковь, на вершине которой был устроен маяк. К церкви примыкал с запада деревянный двухэтажный корпус. В лагерный период там находился штрафной изолятор, знаменитый особенно тяжелым режимом».

В ряду сидящих в бывшем изоляторе Чирков вспоминает Жантиева, Гаевского.
Наконец, наиболее важная дата в воспоминаниях Чиркова: «16 февраля нам велели собираться. Сборы были недолги, вытряхнули сено из матрацных наволочек да побросали в чемоданы тряпьё, кружки, миски и в путь. Шли мы почти до кремля, затем свернули налево на Анзерскую дорогу и дошли до Филимоново».
То есть, буквально в канун расстрела часть изолятора освободили. Часть, потому что не всех увели в Филимоново. Жантиев и Гаевский точно остались, они расстреляны 17 февраля, справки о них см. в данном томе.

Может быть, на Секирной горе в декабре–январе держали заключённых, подобранных с избытком для формирования последнего расстрельного этапа. Когда состав окончательно определился, а Особая тройка утвердила протокол № 303, кого-то оставили для расстрела, кого-то увели, кого-то прибавили. Бывший изолятор, где и раньше расстреливали, вполне подходил для концентрации заключённых и сверки установочных данных.

Исаково Чирков упоминает дважды, причём сначала передаёт рассказ сумасшедшего Курчиша в изоляторе: «… с вершины печки он и поведал нам, как его послали в начале декабря в Исаково копать глубокие траншеи. Работа для Курчиша была неприемлемой. Он вскорости симулировал эпилепсию и был отправлен в кремль, в лазарет. Там стал рассказывать о выкопанных траншеях. Из-за этих рассказов его вызвали на допрос, но он опять забился в припадке. Был связан и доставлен на Секирную гору».

21 декабря Чирков отметил гудок парохода «Ударник» и позднее, уже в Филимонове, сопоставил его с рассказами заключённых: «В результате обмена информацией стало ясно: под Секирной горой в декабре расстреливали; последний (четвертый) небольшой этап (около 200 человек) отправили с последним рейсом 21 декабря».

Точна здесь, видимо, дата гудка. 200 человек соответствуют числу осуждённых по протоколу Особой тройки УККВД ЛО № 303. Официально они считались «убывшими», а то, что Секирная гора славилась расстрелами, было всегда известно (см. «Воспоминания» Д. С. Лихачёва). Может быть, не случайно рассказы о таких расстрелах и последнем этапе совместились в разговорах уже в 1938 г.
И второй раз Чирков вспоминает Исаково по чужим рассказам: «Один из ивановцев, учитель Победин, рассказывал о подготовке лопат для копания траншей под Секирной горой, когда он был в Исаково. Мампория видел много заключенных со связанными руками, которых вели через Исаково к ямам. Он утверждал, что узнал нескольких известных людей, в том числе П. С. Арапова».

Это свидетельство заслуживает не менее серьёзного внимания, ведь Арапов также расстрелян 17 февраля, см. о нём справку в данном томе.

Сопоставляя два упоминания об Исакове, можно думать, что в декабре копали траншеи (или ямы) в обычном месте, под Секирной горой. А на копку отправляли исаковцев – самая близкая командировка к бывшему изолятору. Это вполне похоже на подготовку к самому массовому расстрелу на Соловках. Вопрос – откуда вели связанных заключённых через Исаково, если рассказ верно передан Чирковым спустя долгие годы. И из Савватьева, и из Кремля к Секирке есть более прямые пути. Может быть, этих заключенных «разводили» разными дорогами с теми, кого вывели 16 февраля из Секирки? А может быть, их вели не ЧЕРЕЗ, а ИЗ Исакова.

Есть показания двух бывших соловецких оперуполномоченных о последнем расстреле (в связи с расследованием начала 1960-х гг.). Ст. лейтенант Туркевич работал оперуполномоченным с сентября 1937 по осень 1939 г. – практически всё время существования Соловецкой тюрьмы. «Помню, – вспоминал Туркевич о подготовке соловецких этапов, – нас собрал Раевский на совещание и заявил, что есть распоряжение центра о составлении списков заключенных на «тройку». Было ли на самом деле такое распоряжение – не знаю, я его не читал. Раевский проинструктировал нас на какую категорию заключенных составлять списки и по какой форме. После этого каждый оперработник, в том числе и я, докладывал Раевскому имевшиеся у него дела (имеется в виду оперативные) и вместе с Раевским принималось решение кого из заключенных включать в списки для рассмотрения на «тройке». При решении вопроса о том или ином заключённом принималось во внимание за что и на какой срок он осуждён, а также какие имелись официальные или агентурные материалы о его поведении во время отбытия наказания. Всего таким путем было включено в списки на «тройку» от 1500 до 2000 заключённых (точного количества не помню). В это время в тюрьме была комиссия из Москвы, из НКВД СССР. В неё входили подполковник Власов (или Васин) из ГУГБ, Степанов (позднее он работал начальником УВД Сахалинской обл., а позднее зам. начальника УВД в г. Вологде) и другие. Они также были подключены к составлению списков. Я также принимал участие в составлении этих списков. Насколько были достоверны агентурные материалы на заключенных, которых я подбирал к включению в списки, мне трудно сказать».

О судьбе этапов Туркевич рассказал следующее:
«В конце навигации 1937 года первую партию заключённых (примерно около 1200 человек), на которую были получены решения «тройки», отправили на 3-х баржах в г. Кемь. Там их пересадили в вагоны и привезли в гор. Медвежьегорск (возможно, г. Петрозаводск, точно не помню). Старшим над этой партией был подполковник Дуккур (эстонец или латыш). Я ездил с этой партией как оперуполномоченный. Все эти заключенные были расстреляны. Расстрел произвели комендант УНКВД Ленинградской области с другими работниками, которые туда прибыли. Я в расстреле не участвовал. Уже после закрытия навигации, примерно в декабре 1937 года человек 250–300 заключённых (а всего в тюрьме содержалось 20000–25000 заключённых), в отношении которых поступило решение «тройки» об осуждении их к ВМН, были расстреляны на Соловецких островах. Руководили операцией по их расстрелу Раевский и Власов. Я принимал участие в конвоировании заключённых, но в расстреле не участвовал, хотя все это происходило на моих глазах. Место для расстрела было избрано в глухом лесу на дороге к маяку Секирка. Заключённых расстреливали возле ямы. Сам расстрел производил комендант тюрьмы и ещё несколько человек из оперативного состава, кто именно я сейчас не помню. Расстрел производился ночью и был закончен в течение одной ночи (начат около 2300 часов и закончен примерно в 400 часа). Я был поставлен Раевским на проверку списков, вернее решений «троек» на осуждённых к ВМН. После проверки списков заключённых по одному выводили и конвоировали к месту расстрела. Остальные находились в помещении, где раньше было лагерное отделение. Других случаев расстрела заключённых на Соловецких островах не было. Были ли случаи отправки заключённых (для приведения в исполнение постановлений «троек» об осуждении к расстрелу) в другие места я уже сейчас точно не помню. Во всяком случае, я о других такого рода фактах (кроме названных мною выше), не знаю».

Упоминаемый Туркевичем Власов – на самом деле Антонов. В памяти смешались разные события. Антонов приезжал на расстрел в 1938 г., а через год из 10-го (тюремного) отдела приехала проверочная комиссия (Васин, Корнеев, Степанов). Вскоре после проверки был арестован начальник тюрьмы И. К. Коллегов. Количество заключённых Туркевичем преувеличено в обоих случаях. Рассказ подтверждает, что наиболее скрытно удалось вывезти и расстрелять вторую партию соловчан. О ней – ни слова.

Другой бывший оперуполномоченный, Кузьмичёв, также работал в Соловецкой тюрьме всё время её существования, жил в центральном посёлке, но ведал оперативной работой на лагпункте Муксалма. О соловецких этапах он рассказал немного: «Что касается проведения массовых репрессий среди заключенных Соловецкой тюрьмы, то мне сейчас припоминается следующее: я помню, что ходили разговоры об отправке большого числа заключённых с Соловецких островов куда-то к Медвежьей Горе. Это, видимо, было ещё до моего прибытия на Соловки, так как иначе я помнил бы, как это делалось, а я не помню, что это было при мне. При мне был один случай массового расстрела заключенных, который я очень хорошо помню. Было это, по всей видимости, весной или в начале лета 1938 года. Возможно, что это было и осенью, и не в 1938, а в 1939 году. Точнее сказать: я не могу определить сейчас, когда точно это было. Помню, что было тепло и была трава. Во всяком случае я помню, что это было в бытность Раевского, а не тогда, когда заместителем начальника тюрьмы по оперчасти стал Гапонов, сменивший Раевского. Мне помнится, что именно Раевский в моём присутствии высказывался о подготовке им материалов на тройку.»; «…из нашего отделения было отобрано человек 60–70 (точно число их я не помню) и они вместе с заключенными из других отделений, всего приблизительно человек 200 были расстреляны там же на острове Соловецком. Расстрелом руководил представитель из Москвы, как будто бы Антонов, но точно утверждать это не могу, так как забыл. Я видел, как производился этот расстрел и мне Туркевич там рассказал, что на всех этих заключённых были решения тройки о их расстреле».

Речь идёт о том же расстреле 17 февраля. Зима была очень тёплой, неудивительно, что время года запамятовалось.
Во время летних сезонов 2004–2005 гг. мы с Ю. А. Дмитриевым пытались найти место большого расстрела на Соловках. Обсуждали ход поиска с теми, кто много лет занимался историй соловецких репрессий. Изучили реестр строений Соловецкой тюрьмы. Проследили путь от Соловецкого кремля до Секирной горы. Осмотрели местность у озера Карзино, поскольку известен более ранний акт об одиночном расстреле в этом месте. Но здесь никогда не было большого помещения, которое можно назвать «бывшим лагерным отделением». Таким местом можно было бы считать командировку Большое Куликово Болото, расположенную по пути к Секирной горе в глубине леса, не доходя до развилки на Секирную гору и Исаково. Здесь добывали когда-то торф, в конце 1930-х гг. командировку как будто бы подчинили Исакову, когда Исаково перестало быть лесозаготовительным центром. Мы обследовали и эту местность. В Куликовом Болоте сохранились фундаменты нескольких больших бараков, колодцев и хозяйственных построек. Найти место расстрела не удалось. Если же представить, что для содержания заключённых перед расстрелом использовали бывший изолятор на Секирной горе или помещение бывшей бани при подъёме на Секирную гору, то место расстрела надо искать где-то рядом. В июле 2005 г. была обследована одна из западин, указанных нам настоятелем Свято-Вознесенского скита о. Матфеем на Юго-Западном склоне горы. Шурф открыл групповое захоронение (полностью исследовать его не удалось). Актом поселковой комиссии погребение было признано могилой неизвестных заключённых. Насельниками скита отслужена панихида, на могиле установлен крест, снятый при замене с купола Свято-Вознесенского храма. В том же году волонтёры из немецко-российского молодёжного лагеря под руководством С. В Кривенко и Ю. А. Дмитриева очистили прилегающий к захоронению участок, все заметные просадки почвы были отмечены вешками.

В сезоне 2006 г. Дмитриев дообследовал найденное и обнаружил ещё 8 погребений. Всего в 9 погребениях обнаружены останки 70 человек. В большинстве черепов имелись отверстия, которые можно признать как входные и выходные отверстия от пуль. Кости рук у ряда людей находились в положении сзади спины. Найдены также остатки обуви, несколько монет, фрагменты лагерных бон, гильзы и пули. Шурфы на месте других аналогичных западин результатов не дали. Стало ясно, что найдено кладбище расстрелянных при Секирном изоляторе. Но следов большого захоронения в этом месте не обнаружено.
См. также в данном томе комментарий «Расстрелы в Соловецкой тюрьме» (с. )

Документы и пояснения

Архивно-следственные дела соловчан, приговорённых к расстрелу Особой тройкой УНКВД ЛО, были направлены из Ленинграда в 8-й (учётно-архивный отдел) ГУГБ НКВД СССР тремя партиями: 13 февраля, 22 марта и 23 апреля 1938 г. В Москве их приобщили к архивным делам по предыдущим осуждениям. Во второй половине 1950-х – начале 1960 гг. все дела из Москвы были разосланы на постоянное хранение по месту их ведения. Но те соловецкие дела, которые по каким-то причинам не были приобщены к предыдущим, теперь хранятся в Архиве Управления ФСБ по Архангельской обл., в соответствии с современным административным подчинением Соловецких островов. В августе 1996 г. сотрудники НИПЦ «Мемориал» (Москва) и НИЦ «Мемориал» (С.-Петербург) скопировали 407 соловецких дел, хранящихся в Архангельске.

Первые экземпляры соловецких протоколов Особой тройки УНКВД ЛО хранятся в архиве УФСБ по С.-Петербургу и Ленинградской обл. На них нет никаких помет, проливающих свет на судьбу приговорённых к высшей мере наказания.

Протокол № 81 воспроизведён во 2-м томе «Ленинградского мартиролога» (СПб., 1996), тогда нам была известна только соответствующая протоколу дата расстрела – 27 октября. Место расстрела под Медвежьегорском было найдено через год. В 3-м томе «Ленинградского мартиролога» (СПб., 1998) воспроизведены протоколы № 82–85 с указанием места и дат расстрелов. От воспроизведения в «Ленинградском мартирологе» протоколов № 134, 198, 199 мы отказались. В 4-м томе (СПб., 1999) мы поместили справки о расстрелянных по этим протоколам, т. к. после долгих раздумий над имеющимися документами решили, что расстрел состоялся в Ленинграде. Начиная с 5-го тома мы публикуем в «Ленинградском мартирологе» имена расстрелянных как в Ленинграде, так и вне Ленинграда. Поэтому в данном томе помещены справки о расстрелянных в Соловках 17 февраля 1938 г., ряд соответствующих документов (см. ил. 136–147), но не воспроизводится протокол № 303 полностью. В этом тем более нет необходимости, что копии с ленинградских экземпляров протоколов № 81–85, 134, 198, 199 и 303 воспроизведены в первом издании Книги памяти «Остання адреса: До 60-рiччя соловецької трагедiї» (Київ, 1997–1999).

В Петербурге хранятся также повестки к соловецким протоколам, составленные из тюремных справок на заключённых (подробнее о формировании протоколов см. в 4-м томе «Ленинградского мартиролога».
Значительно информативнее ленинградских экземпляры протоколов Особой тройки, доставленные в Соловки в 1937–1938 гг. для руководства приведением приговоров в исполнение. Ныне они хранятся, как и ряд соловецких дел, в Архиве Управления ФСБ по Архангельской обл. Когда и откуда поступили протоколы и дела в архив, нам неизвестно.

На обложке протокола № 81, первого соловецкого по счёту, чернилами отмечено: Арх. № 1. Прот. 81. 13/VII 70 г.
На протоколах № 81–85 имеются следующие пометы чернилами:
при фамилиях приговорённых, кроме обычных «галочек», – шестизначные архивные номера дел (либо помета «Арх № нет», либо то и другое, т. к. архивные номера приписаны позднее), а также даты исполнения приговоров.
Имеются также надписи чернилами на первых листах протоколов в правом верхнем углу:
на протоколе № 81: «Отмечено на карт[очках] приговора 20 / III 1938 г. [подпись неразборчива]»,
на протоколе № 82: «Отмечено на карточ[к]ах приговора 20 / III 1938 г. [подпись неразборчива]»,
на протоколе № 83: «Отмечены на карточ[ках] приговора 26 / III 1938 г. [подпись неразборчива]»,
на протоколе № 84. «Отмечены на карточках приговора 26 / III 1938 г. [подпись неразборчива]»,
на протоколе № 85: «Исполн. отмечено на карт[очках] 26 / III 1938 г. [подпись неразборчива]».

На протоколах № 134, 198, 199 имеются следующие пометы чернилами:
при фамилиях приговорённых, кроме обычных «галочек», – шестизначные архивные номера дел (либо помета «Арх № нет», либо то и другое, т. к. архивные номера приписаны позднее), а также даты исполнения приговоров.

На протоколе № 134 имеется также надпись чернилами на первом листе протокола в правом верхнем углу: «приговора отмечены [подпись неразборчива] 29/XII–37 г.».
На протоколе № 303 нет никаких помет кроме «галочек» при фамилиях.
Всё это свидетельствует о разных путях, которые проделали протоколы, соответствующие трём разным расстрелам.
Протоколы печатались в 5 экземплярах. Один из них, видимо 5-й, разрезался на отдельные «выписки» для приобщения к архивно-следственным делам.
В феврале 1994 г. копии архангельских протоколов получила для Соловецкого музея А. А. Сошина. В апреле 1994 г. сотрудники Соловецкого музея направили машинописные копии протоколов в НИПЦ «Мемориал». С. В. Кривенко и Н. В. Александрова подготовили компьютерный набор и в августе 1994 г., во время командировки на Соловки, сверили его с копиями протоколов. Так была создана первая база данных о расстрелянных соловчанах, с датами исполнения приговоров. Через год, в августе 1995 г., С. В. Кривенко получил в архиве УФСБ по С.-Петербургу и Ленинградской обл. копии ленинградских протоколов, а также копии ряда сопроводительных документов о расстреле заключённых Соловецкой тюрьмы. Полученные документы были положены в основу книги «Мемориальное кладбище Сандормох. 1937: 27 октября – 4 ноября: (Соловецкий этап)» (СПб., 1997).

* * *

К формированию и расстрелу соловецких этапов в той или иной степени имели отношение кроме Раевского (о нём подробно см. выше) также в порядке упоминания –
Апетер Иван Андреевич (1890–1938) – чекист с 1919 г., нач. Административно-организационного отдела ВЧК (1920–1921), полпред ОГПУ в Московской обл., зам. наркома юстиции РСФСР, нач. Главного управления исправительно-трудовых учреждений РСФСР и нач. Центрального управления конвойных войск СССР (1931–1934), нач. санаторно-курортного отдела АХУ НКВД СССР с 1934 г., в резерве назначения с 20 февраля 1937 г., нач. Соловецкой тюрьмы с 4 июня 1937 г., ст. майор ГБ, награждён именным оружием «Маузер», орденом Красного Знамени (1923), знаком «Почётный чекист». Арестован 11 декабря 1937 г. как участник «латышской шпионско-фашистской организации». Военной коллегией Верховного суда СССР 22 августа 1938 г. приговорён по ст. ст. 58-1б-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Москве 22 августа 1938 г. Не реабилитирован в 1956 г. (вина в «антисоветской деятельности» не доказана, но установлена ответственность за составление справок на соловчан, которые расстреляны, не совершив никакого нового преступления).

Ежов Николай Иванович (1895–1940) – секретарь ЦК ВКП(б) с 1935 г., нарком внутренних дел СССР в 1936–1938 гг., генеральный комиссар ГБ, награждён орденом Ленина 17 июля 1937 г., депутат Верховного Совета СССР, официальный «любимец народа». Арестован 10 апреля 1939 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 3 февраля 1940 г. приговорён по ст. ст. 19-58-8, 58-1а-7-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Москве 6 февраля 1940 г. Не реабилитирован в 1998 г. (вина в «шпионской и террористической деятельности» не доказана, но установлена ответственность как одного из организаторов массовых репрессий).

Гарин Владимир Николаевич (1896–1940) – чекист с 1919 г., зам. начальника УНКВД ЛО с 13 декабря 1936 г., начальник Сорокского ИТЛ со 2 июня 1938 г., ст. майор ГБ, награждён орденом Красного Знамени (1928), 2 знаками «Почётный чекист» (1926, 1932), член ЦИК СССР. Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

Заковский Леонид Михайлович (Штубис Генрих Эрнестович; 1894–1938) – чекист с 1917 г., нач. УНКВД ЛО в 1934 – январе 1938 гг., зам наркома внутренних дел и нач. УНКВД Московской обл., комиссар ГБ 1-го ранга, награждён орденом Ленина 25 июня 1937 г., 2 орденами Красного Знамени (1922, 1932), орденом Красной Звезды (1936), 2 знаками «Почётный чекист» (1923, 1933), депутат Верховного Совета СССР. Арестован 30 апреля 1938 г. Военной коллегией Верховного суда СССР 29 августа 1938 г. приговорён по ст. ст. 19-6-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Москве в тот же день. Отказано в посмертной реабилитации в 1987 г. (вина в «шпионской и террористической деятельности» не подтвердилась, установлена ответственность как одного из организаторов массовых репрессий).

Вейншток Яков Маркович (1899–1939) – чекист с 1919 г., нач. 10-го (тюремного) отдела ГУГБ НКВД СССР с 1936 г., зам. наркома водного транспорта СССР с 16 апреля 1938 г., ст. майор ГБ, награждён орденом Красной Звезды 19 декабря 1937 г., 2 знаками «Почётный чекист» (1929, 1932). Арестован с санкции зам. Прокурора СССР Г. К. Рогинского 22 сентября 1938 г. как «участник антисоветского шпионско-террористического заговора в НКВД». Военной коллегией Верховного суда СССР 22 февраля 1939 г. приговорён по ст. ст. 58-1б-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Москве 23 февраля 1939 г. Реабилитирован в 1957 г.

Круковский Всеволод Михайлович (1897–1940) – нач. секретно-политического отдела и пом. начальника УНКВД Оренбургской обл. до 28 марта 1937 г., нач. 1-го отделения и пом. начальника 10-го отдела НКВД СССР с 17 мая по 29 сентября 1937 г., перед арестом нач. 2-го (учётно-распределительного) отдела Карлага, майор ГБ. Арестован 23 апреля 1938 г. как «участник контрреволюционной заговорщической военной организации в НКВД». Военной коллегией Верховного суда СССР 19 января 1940 г. приговорён по ст. ст. 58-1а, 58-7-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Москве 21 января 1940 г. Реабилитирован в 1959 г. Из записей показаний: «В 1937 году был введен порядок рассмотрения дел упрощённым порядком, на так называемых «тройках». В этой связи по распоряжению Ежова 10 отдел должен был произвести массовые операции по тюрьмам ГУГБ. Такая операция была проведена и около 2000 ранее осуждённых к различным срокам тюремного заключения и содержащихся в тюрьмах и политизоляторах ГУГБ было пропущено через тройки на местах без всякого следствия, а лишь на основании старого приговора и агентурных материалов о поведении заключённого в тюрьме».

Дуккур Арнольд Яковлевич – работал в АХУ НКВД СССР, в 1937 г. пом. начальника Соловецкой тюрьмы, ст. лейтенант ГБ. Уволен 10 февраля 1938 г. «в связи с невозможностью использования».

Состэ Мартин Янович (1896–1938) – нач. АХУ УНКВД ЛО до 27 апреля 1937 г., затем пом. начальника УНКВД ЛО, майор ГБ с 26 мая 1937 г., зам. начальника УНКВД ЛО с 7 июля 1937 г. Арестован 18 апреля 1938 г. как «шпион латвийской разведки». Убит на допросе в Лефортовской тюрьме 5 мая 1938 г. Реабилитирован. Его жена А. К. Состэ отбыла 8 лет в Карлаге.

Поликарпов Александр Романович (1897–1939) – комендант ПП ОГПУ в ЛВО (УНКВД ЛО) с августа 1933 г., ст. лейтенант ГБ, награждён орденом Красной звезды (1936). Приказом по УНКВД ЛО 20 декабря 1937 г. за «самоотверженную работу по борьбе с контрреволюцией» награждён ценным подарком. Застрелился 14 марта 1939 г. после ареста М. Р. Матвеева.

Алафер Георгий Леонгардович – с 1930 г. дежурный комендант, с 1933 г. пом. коменданта ПП ОГПУ (УНКВД ЛО), мл. лейтенант ГБ, награждён орденом Красной звезды (1936). Приказом по УНКВД ЛО 20 декабря 1937 г. за «самоотверженную работу по борьбе с контрреволюцией» награждён ценным подарком.

Шалыгин Павел Дмитриевич (1897–?) – в Красной армии с 1918 г., принимал участие в подавлении восстания Антонова, чекист с 1924 г., дежурный комендант с 1931 г., пом. коменданта УНКВД ЛО с 1935 г., мл. лейтенант ГБ; в 1939–1941 гг. комендант, ст. лейтенант ГБ, затем нач. комендантского управления, уволен в 1947 г. в звании полковника по состоянию здоровья. Награждён именным оружием, знаком «Почётный чекист» (1934), орденом Красной звезды (1936), орденами Ленина и Красного Знамени (1945). Приказом по УНКВД ЛО 20 декабря 1937 г. за «самоотверженную работу по борьбе с контрреволюцией» награждён ценным подарком.

Матвеев Михаил Родионович (1892–1971) – подручный слесаря завода «Вулкан» в 1913–1917 гг., после февральской революции в Красной гвардии, член районной следственной комиссии ЧК в 1918 г., дежурный комендант ПП ОГПУ в ЛВО в 1927–1929 гг., комендант в 1929–1933 гг., зам. начальника АХУ, капитан ГБ, награждён серебряным портсигаром, боевым оружием «Браунинг» (1927), боевым оружием «Вальтер», знаком «Почётный чекист» (1933), орденом Красной звезды (1936). Приказом по УНКВД ЛО 20 декабря 1937 г. за «самоотверженную работу по борьбе с контрреволюцией» награждён ценным подарком – радиолой с пластинками (другие члены опербригады, работавшей с Матвеевым в Медвежьей Горе, награждены ценными подарками, пистолетами Коровина и часами). Арестован с санкции наркома внутренних дел Л. П. Берии 11 марта 1939 г. Военным трибуналом войск НКВД ЛВО 24–30 мая 1939 г. осуждён по ст. 193-17 «а» УК РСФСР на 10 лет ИТЛ. Военной коллегией Верховного суда СССР 23 сентября 1939 г. срок снижен до 3 лет. Наград не лишён. Отбывал наказание в Волголаге. Освобождён досрочно указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля 1941 г., судимость снята, в партии и на службе восстановлен, награды и спецзвание возвращены. В 1941–1943 гг. нач. тюрьмы № 2 УНКВД ЛО, в 1943–1944 гг. нач. 2-го отделения комендантского отдела АХО УНКВД ЛО, с 1944 г. зам. нач. АХФО УМГБ ЛО. Награждён орденом Ленина. Уволен в 1949 г. «по состоянию здоровья».

Астров-Ширпанов Георгий Васильевич (1900–?) – нач. 3-го отдела Белбалткомбината в июне 1937 – мае 1938 гг., ст. лейтенант ГБ. Военным трибуналом Московского окр. внутренних войск НКВД 7–9 апреля 1939 г. осуждён по ст. ст. 58-7-10-11 УК РСФСР на 10 лет тюрьмы, с заменой на лагерь. Обвинялся в том, что, «находясь на оперативной работе в ГУЛАГе, тормозил выявление антисоветских элементов и путём ослабления дисциплины разлагал чекистский аппарат». Реабилитирован в 1955 г., с освобождением из ссылки.

Фриновский Георгий Петрович – с января 1937 г. исполнял должность начальника штаба, с 7 октября 1937 г. командир 225-го конвойного полка; с 31 июля 1937 г. капитан, осенью 1938 г. майор. Его брат, комкор М. П. Фриновский, приговорён к высшей мере наказания вместе с наркомом внутренних дел Ежовым.

Бондаренко Иван Андреевич (1900–1939) – уполномоченный 3-й части Соловецкого отделения УСЛАГа в 1933 г., с того же года в 3-м отделе Белбалткомбината, нач. 5-го отделения в 1935–1938 гг. Арестован 18 марта 1938 г. Военным трибуналом войск НКВД ЛВО 24–30 мая 1939 г. приговорён по ст. 193-17 «б» УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Петрозаводске 20 октября 1939 г. Не реабилитирован.

Шондыш Александр Фролович (1902–1939) – чекист с 1928 г., оперуполномоченный секретно-политического отдела ПП ОГПУ в ЛВО в 1932–1934 гг., в 3-м отделе Белбалткомбината с 1935 г., зам. начальника отдела с 25 июля 1937 г., секретарь парткома отдела, награждён серебряными часами и именным оружием. Арестован 18 марта 1938 г. Военным трибуналом войск НКВД ЛВО 24–30 мая 1939 г. приговорён по ст. 193-17 «б» УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Петрозаводске 20 октября 1939 г. Не реабилитирован.
Военным трибуналом войск НКВД ЛВО 24–30 мая 1939 г. осуждены к лагерным срокам и исправительным работам также другие члены Медвежьегорской опербригады: М. Н. Плец, П. П. Долинский, Н. Н. Миронов, А. Т. Кармышев, Ф. И. Волков, Г. И. Родионов, А. М. Андриенко.
Подгорный Андрей Степанович – с 29 сентября 1937 г. командир полуроты пулемётной роты 2-го стрелкового батальона 225-го конвойного полка, лейтенант. 20 декабря 1937 г. получил благодарность и награждён денежной премией в 100 руб. за «хорошее выполнение спецслужбы и обеспечение боевой подготовки».
Левин Константин Лазаревич – с 29 сентября 1937 г. командир 2-го взвода полуроты пулеметной роты 2-го стрелкового батальона 225-го конвойного полка.
Бударин Василий Иванович – командир отделения 2-го взвода полуроты пулемётной роты 2-го стрелкового батальона 225-го конвойного полка.
Карсаков Дмитрий Николаевич – с 29 сентября 1937 г. старшина полуроты пулемётной роты 2-го стрелкового батальона 225-го конвойного полка. 20 декабря 1937 г. получил благодарность и награждён денежной премией в 50 руб. за «хорошее выполнение спецслужбы и обеспечение боевой подготовки».
Антонов-Грицюк Николай Иосифович (1893–1939) – чекист с 1920 г., нач. ГПУ – наркомвнудел Кабардино-Балкарии в 1932–1937, зам. начальника 10-го отдела ГУГБ НКВД СССР с 23 октября 1937 г., нач. 10-го отдела с 28 марта 1938 г., майор ГБ, депутат Верховного Совета СССР, награждён именным оружием «Маузер», 2 орденами Красного Знамени (1923, 1925), знаком «Почётный чекист» (1933), орденом Красной Звезды (1937). Арестован с санкции зам. Прокурора СССР Г. К. Рогинского 23 октября 1938 г. как «участник правотроцкистской террористической организации». Военной коллегией Верховного суда СССР 22 февраля 1939 г. приговорён по ст. ст. 19-58-8, 58-1а-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Москве 6 февраля 1940 г. Реабилитирован в 1955 г.
Шилин Константин Петрович (1906–?) – оперуполномоченный УНКВД Сталинградской обл., мл. лейтенант ГБ, откомандирован в Соловки 7 сентября 1937 г., после Соловков служил в Узбекистане.
Туркевич Борис Сергеевич (1909–?) – оперуполномоченный УНКВД ЛО, мл. лейтенант ГБ, откомандирован в Соловки 28 августа 1937 г., после Соловков служил в Калининской обл.
Коллегов Иван Карпович (1900–1941) – нач. Брянского горотдела НКВД, начальник Соловецкой тюрьмы с 11 января 1938 г., капитан ГБ. Арестован 7 мая 1939 г. как «участник антисоветской повстанческо-террористической организации, действовавшей на острове Соловки». Военной коллегией Верховного суда СССР 8 июля 1941 г. приговорён по ст. ст. 17-58-2, 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в Москве 28 июля 1941 г. Реабилитирован в 1959 г.
Кузьмичёв Андрей Петрович (1905–?) – оперуполномоченный Сокольского райотдела УНКВД Северного края, мл. лейтенант ГБ, откомандирован в Соловки 10 октября 1937 г., после Соловков служил в Тульской обл.

* * *

Благодарю О. А. Бочкарёву, Ю. А. Дмитриева, С. В. Кривенко, А. А. Сошину, а также Арсения Борисовича Рогинского («Мемориал», Москва) и коллег по исследованию Бутовского полигона: археолога Сергея Николаевича Алексеева, составителя Книги памяти «Бутовский полигон» Лидию Алексеевну Головкову, настоятеля Бутовских храмов о. Кирилла (Каледу), антрополога Галину Романову, археолога Юрия Александровича Смирнова – за помощь в осмыслении найденного в последние годы.