П.А. Флоренский

[Ясько Георгий]

"Дорогая Оля, продолжаю писать тебе заметки о развитии нашей поэзии. Теперь о Вал. Як. Брюсове. Мне довольно часто приходилось встречаться с ним, и его яркая фигура стоит по сей час, как живая перед глазами. Высокий, весь тугой и темноокрашенный, он напоминал животное из кошачьих. Мы его чуть ни в глаза звали Пантерой. Обычно станет за стулом и, кажется, прыгнет через стол и прочую мебель. Всегда в чёрном, застёгнутом на все пуговицы, сюртуке, поджарый, собранный. По натуре он был полною противоположностью Бальмонту. Очень разсудочен и, кроме натуры, сознательно разсудочен, четок, весь в волеустремлении. Мне кажется, что природные дарования, т.е. творческие, у него были несравненно меньше, чем у Бальмонта. Но Брюсов не расплескивался и, как умный купец, умел использовать все, что попадалось ему до последней капли. Ещё студентом он назначил себе написать: лучшую лирику, лучшую драму, лучший роман и т.д. И всю жизнь, не покладая рук, не ослабевая в рвении, бесконечно работая над собою, упорно и ожесточённо, он проводил в жизнь своё решение. Он учитывал каждый свой вздох, всё делал по линейке, как инженер рассчитывая и планируя. Он приобрёл мастерство, огромное мастерство формальной отделки. Но тем не менее мало у него вещей, где чувствуется подлинное творчество Большинство же напоминает великолепно сделанные железные венки, что вешают на кладбище, да фарфоровые цветы на них. И звук от них такой же – лязг. А впрочем, отдельные места хороши: «сосен пламенное тело, / лета знойная краса». Когда «Огненный Ангел» появился в немецком переводе, как перевод с русского, то какой-то критик не хотел верить тому, что это перевод и утверждал подлинность, т.е. германскую, и происхождение в XVI веке этого романа. Настолько хорошо изучен Брюсовым стиль времени. – Вот и нет места , дорогая, Крепко целую тебя. Принимаешь ли аллиласат? Поправляешься ли? Целую». 15. 08. 1935. Соловки.


Приложение.

О закрой свои бледные ноги!

Моностих (однострочное стихотворение) поэта Валерия Яковлевича Брюсова (1873—1924), написанный в 1894 г. в подражание латинским образцам, в частности, однострочным стихам римского поэта Авсония.

Поэт Вадим Шершеневич в своих воспоминаниях «Великолепный очевидец» (глава «Брюсов-мастер») пишет: «Когда я однажды спросил у Брюсова о смысле этих стихов, он мне рассказал (возможно, это была очередная мистификация, которые очень любил Брюсов), что, прочитав в одном романе восклицание Иуды, увидевшего «бледные ноги» распятого Христа, захотел воплотить этот крик предателя в одну строку, впрочем, в другой раз Брюсов мне сказал, что эта строка — начало поэмы об Иуде, поэмы, позже уничтоженной автором».

Эта строка часто цитировалась современниками В. Брюсова как типичный пример упадка русской поэзии, как символ «декадентства».

[Ясько Георгий]

«Дорогая Оля, недавно прочёл я «Сербский эпос» в изд. “Academia” и получил истинное удовольствие, особенно от более поздних песен. Большая красота, большая стильность и много бесконечно близко душе, вероятно вызывает отклик далёких предков с Балкан, или м.б., и каких-то более южных, мне неведомых. А вместе с тем – и противоречие зартуштрианству, вероятно от других предков идущему: это мрачность, беспросветность. Нет в славянстве солнца, прозрачности, чёткости! Ясность и мир отсутствуют. Какие-то безысходные и внутренне немотивированные осложнения жизни. В этом сербском эпосе уже обнаруживаются корни Достоевского и делается ясно, как получился он из славянской души по вычете из него «юначества», т.е. рыцарства. Думается, что это существенно связано с неусвоением символического, гётевского подхода к жизни. Уметь видеть и ценить глубину того, что окружает тебя, находить высшее в «здесь» и «теперь» и не рваться искать его непременно в том, чего нет, или что далеко. Страсть тем-то и вредна, что во имя того, чего нет, человек проходит мимо того, что есть и что по существу гораздо более ценно. Она ослепляет. Уставившись в точку человек лезет на неё, не замечая красоты ближайшего. «Хочу того-то» и поэтому пренебрегаю всем остальным. А через некоторое время, когда этого уже нет, «хочу» этого и не пользуюсь тем, чего хотел раньше и что уже достигнуто. Страсть в таком истолковании – типично славянская черта: всегдашний упор в несуществующее или в не данное и немудрое отбрасывание всего прочего – отсутствие бокового зрения.

Но незаметно для себя я стал писать не о красоте сербского эпоса, как хотел и теперь забыл уже, что именно. Главное, мне хочется, чтобы ты воспитывала в себе бодрое, жизненное настроение и умела символически воспринимать действительность, т.е., прежде всего, радоваться и пользоваться тем, что есть, вместо поисков того, чего сейчас нет. Я чувствую, ты не научилась ценить дома и окружающих, а этого никогда уже впоследствии не будет. Мамочка гораздо ценнее и дороже всех вещей и людей, которые кажутся ценными, но неизмеримо менее содержательны, чем она. Не уставляйся в случайные точки со страстностью, а смотри кругом спокойно и ясно. Все нужное придёт в своё время, а имеющееся теперь – уйдёт и его не воротишь. Кажется, ты уже поняла, что в игре нужна лёгкость; но ты не научилась быть лёгкой в жизни. Старайся не требовать от жизни, а сама давать. Маме надо оказывать помощь, чтобы она не чувствовала себя перегруженной тяжестью жизни.

– Спрашиваешь, есть ли тут луна. Почти 0,5 года её не видел, а теперь, последнее время, небо довольно часто бывает ясно, правда не очень надолго, и луна светит ярко. Озеро серебрится под нею. Местами видны столбы и пятна золота – от фонарей. С другой стороны неба светит северное сияние. Здесь очень разнообразны и своеобразны облака. Но начались ветры, по нескольку раз в день дождит. Озеро плещется, словно быстрая река. С крутого берега набираю ведром воду для умывания, чая и готовки пищи и смотрю, как плавает по озеру дикая утка или гусь. А сейчас - ночь, за окном бушует ветер, разнося капли дождя, ветер проносится по комнате, а я чувствую себя в небытии. Крепко целую тебя, дорогая. Не унывай и не забывай». 16.09. 1935. Соловки. № 30.

[Ясько Георгий]

"8.02.1935. Соловки. Дорогая Оля, Ты просишь написать тебе о Тютчеве и Достоевском, которых ты неправильно объединяешь как единомышленников. Однако, между ними – глубокое различие не только по личному складу, но и по основным установкам мировоззрения. Твоё внимание поразил хаос. Но у Тютчева хаос, ночь, это корень всякого бытия, т.е. первичное благо, поскольку всякое бытие благо. Хаос Тютчева залегает глубже человеческого и вообще индивидуального различения добра и зла. Но именно поэтому его нельзя понимать как зло. Он порождает индивидуальное бытие и он же его уничтожает. Для индивида уничтожение есть страдание и зло. В общем же строе мiра, т.е. вне человеческой оценки, это ни добро, на зло, а благо, ибо таков закон жизни. Хаос у Тютчева, как и у древних греков, есть высший закон мира, которым и движется жизнь. Без уничтожения жизни не было бы, как не было бы её и без рождения. Человечество со всеми своими установками и понятиями есть одно, хотя и важнейшее, детище хаоса. И когда хаос не считается с понятиями человеческими, то это не потому, что он нарушает их «назло», что он борется с ними и противопоставляет им их отрицание, а потому, что он их так сказать не замечает. Тютчев не говорит и не думает, что хаос стремится поставить вместо человеческих норм и понятий о добре им обратные; он просто попирает их, подчиняя человека другому, высшему, хотя часто и болезненному для нас закону. Этот высший закон мы способны воспринимать как красоту мiра, как «златотканый покров»; и радость жизни, полнота жизни и оправдание жизни – в приобщении к этой красоте, в постоянном восприятии и сознании её.

– У Достоевского, частично понявшему такое мiрочувствие, но лишь частично, или, точнее сказать, временами подымающегося до него, вообще говоря совсем иначе. Достоевский остаётся на только человеческих оценках и разрушительную деятельность хаоса воспринимает и толкует, как борьбу с добром, как причинении страданий, как человеческое же действие, но извращенное, направленное на зло. Достоевский, хотя и не везде, и не всегда, видит в хаосе не корень жизни, а извращение жизни, перестановку добра и зла, т.е. человеческую же нравственность, но наоборот. Это – злое желание нарушить добро, доставлять страдания, уничтожать только и именно потому, что разрушается и страдает доброе. И Достоевский вскрывает в человеке, больном, извращенном человеке, особенно в себе, т.к. он был больной изломанный человек, эту извращенность, это желание зла ради зла. Сейчас не важно, прав Достоевский или нет важно лишь то, что он и Тютчев говорят о разном: в то время как Тютчев выходит за пределы человечности, в природу, Достоевский остаётся в пределах первой и говорит не об основе природы, а об основе человека. Когда же он возвышается до Тютчевского мiроощущения, то основу природы называет Землёю – понятие весьма близкое к Тютчевской Ночи: «Жизнь полюбить прежде её смысла», это уже довольно близко к Тютчеву. Обрати внимание: у Тютчева много страдания, но никакой карамазовщины, а у Достоевского не только страдание, но и выдуманное, нарочитое самомучительство и мучительство всех окружающих: таковым был Достоевский не только в своих чувствах, мыслях и литературе, но и в жизни…»

Г.Ясько: Интересно и спорно, как часто у Флоренского.

Т.е.: Интересно + Спорно = Бесспорно. Спираль «Интересно -Спорно» ведёт к Истине, которая неоспорима.

[Ясько Георгий]

«Во первых о тех воздействиях, которые оказала на Тютчева окружающая среда. Во первых это поэтические традиции Державина, к которому Тютчев непосредственно примыкает, и по роду своей поэзии и по общественному положению. Здесь можно отметить: двойственность служебных обязанностей и поэтического влечения. Первые требуют обращения с людьми и притом официального, условного, часто неискреннего и вместе с тем держать на высоте больших госуд. задач, совершенно безличных (это-день). Поэтич. же дар ищет уединения, глубокой искренности пред собою, подлинности высказываний, личного прикосновения к действительности, а она, неискаженная официальностью, - остаётся лишь в природе (это-ночь). Затем, крушение Наполеоновской системы – отсюда сознание тщеты и мимолетности челов. индивид. усилий и мощи неизменной природы. Далее, поэтическое и философское воздействие Гёте – опять вечная мощь и красота природы, не считающейся с человеческими замыслами, но целеустремлённо развивающейся из себя и порождающей из себя всё окружающее.

06.01.1935. Ночь… Природа живёт, но своею жизнью, величественной и целостной в своих противоречиях – таково основное мироощущение Гёте. Тайные её глубины, однако, доступны нам, познаваемы, но не рассудочно, по частям, а когда мы улавливаем их в их целостности. Это проявление тайны природы – не в отвлеченных понятиях, а в конкретных, чувственных наглядных образах, которые Гёте называл первоявлениями. Другое воздействие на Тютчева от Шеллинга, философия которого во многом близка к мировоззрению Гёте. Идея развития, динамики, диалектики, внутренней связи отдельных явлений, смысла явлений; с другой стороны, первичной основы бытия, тёмной, но тёмной не в смысле противоположности добру, а лежащей глубже противоречия между добром и злом, да и нет, и порождающей из себя это противоречие – таковы самые основные вехи Шеллинга. Ещё сильное влияние на Тютчева от славянофилов: отсюда его мысли о величии внутреннем при внешней убогости, о великом будущем русского народа, об особенностях русского духа, призванного стать над противоречием Востока и Запада, подняться на новую историческую ступень…»

[Ясько Георгий]

«… Сегодня разговаривал, как это бывает у нас иногда, с одним из сотрудников лаборатории, о русской поэзии, в частности, о Фете. Передаю некоторые из моих соображений, м.б. тебе будет интересно услышать их.

Слово есть воплощение смысла (коренного значения, оформленного суффиксами и флексиями в логическую категорию и наслояющихся на этом ядре вторичных смысловых значимостей, так называемом семемы) в телесной среде (она слагается из звуков, вообще весьма сложных, и ощущений артикуляционных, т.е. от тех процессов, которые требуются чтобы произнести слово). По главным моментам можно назвать эти две стороны слова его смысловой и его музыкальной стихией. Наличием этих двух стихий, гармонически сопряженных в слове, оно возносится на вершину человеческих проявлений: человек существо словесное.

Но держаться на этой высоте в полном равновесии трудно, и постепенно посредственные писатели сбиваются либо в сторону преобладания смысла над музыкой слова, либо – в сторону преобладания музыки над смыслом. В первом случае слово делается лишь условным знаком, звук которого не воплощает в себе смысл слова, а лишь связан с ним произвольною связью, но условно и разсудочно; во втором же – слово приобретает магический характер и действует не на человека в целом, т.е. не на его разум, а психофизиологически, чувственно. При дальнейшем уклонении в ту или другую сторону получается либо условный код, либо скверная музыка, т.е. уже не разсудочная, и не музыкальная ценность. Почему?

– Потому что смысл нуждается в теле, т.е. должен затрагивать не только разсудок, чтобы быть полноценным; музыка же требует больших физических возможностей, чем предоставляет ей в этом отношении речь, и, кроме того, и музыка не м.б. лишена смыслового, хотя и своего, значения. И вот, одни писатели портят драгоценное орудие слово, как материал который в этом применении лишается своей музыкальной полновесности, а другие – портят то же орудие на имитацию низшим функциям, пению и инструменту. Ни там, ни тут в слове не используется его собственная драгоценная природа – его двойственность. Первое ведёт к разсудочности, второе – к натурализму или магическому натурализму, к воздействию на человека не через полноту восприятия, т.е. не через разум, изнутри свободно, а извне, принудительно, навязчиво. В Пушкине – совершенная гармония смысла и звука. В Лермонтове уже намечается уклон к дурной музыкальности. Фет тоже пошел по пути натурализма и магизма. Бальмонт продолжил его путь. Тем же недостатком страдает Блок. Иногда в качестве похвалы говорят про поэта: его стихи сами поются. ( У Пушкина не поются, у Гёте не поются, античные тоже.) Но это не похвала, а порицание. Они действительно поются и поются принудительно. Но вслушайся, что поётся: дешевенькая мелодия, безсодержательный романс. Если бы эту же мелодию исполнять инструментально, все сказали бы: «Какая пошлость». А тут удивляются – чему? – Фокусу: из слов, а звучит как с открытой сцены; картина, а из марок. Но картина плохая, дешевка.

Не хочу, чтобы ты поняла меня преувеличенно. Фета я ценю, уважаю, люблю, он на меня сильно действует, но его слабость в том, что он позволял себе петь, там, где надо было говорить. Поёт же он о случайном, действующем по ассоциациям, а не по смысловому значению (тоже не всегда, говорю о слабостях); не извечные формулы бытия, а субъективные воспоминания (импрессионизм).

– По другому уклону разсудочности, ещё более скверному, писало большинство поэтов 50-х – 90-х годов, т.е. вся школа Некрасов и K. Глубокое исключение Тютчев, в котором гармония смысла и звука.

– Больше нет места писать. Крепко целую тебя, дорогой Олень, не забывай папу и заботься о своём здоровьи. Ещё раз целую». 21.06.1935. Соловка. № 22.

[Ясько Георгий]

«Теперь о Шекспире. Нет ни одного поэта, который передал бы в такой полноте и с такой правдивостью весь диапазон человечности, - если разуметь под этим словом человеческие чувства и страсти. Самое низкое и самое высокое проявление человека охвачено его поэзией. Но здесь не найдешь светоносного. Такова природа исторического эона (замкнутого историч. цикла), который начался с эпохи Возрождения и кончается на наших глазах, можно сказать, по существу закончился с XIX веком. С этим связано и господство содержания над формою, стремление видеть в форме не образующее начало, а сумму, итог, равнодействующую содержания. Шекспировские вещи лишены самодовлеющей формы, хотя их нельзя назвать безформенными: строение определяется взаимодействием отдельных частей, но не определяет их. Это нагромождение само собою складывающееся в нечто, подобное формам скал, обвалов, торосов – обладающих своеобразными и живописными формами, м.б. более живописными, чем получаются при искусственном оформлении, но не дающими впечатления деятельности творческого разума. Это относится и к содержанию. Произведения Шекспира пронизаны глубоким умом, но умом имманентным (внутренне присущим) образам и речам, так что ума писателя вне образов не видишь. Вообще, не видишь самого писателя – и в этом загадка Шекспира».

[Ясько Георгий]

"Дорогая Оля посылаю тебе наброски (по книгам) отдельных ветвей и листьев дерева ГИНКО (Ginkgo biloba), дерева, глубоко занимавшего меня своим строением с самого детства, хотя я и не знал, что в нём занимательного. Экземпляры его росли в Батуме на бульваре. Когда нас с Люсей водили гулять, я всякий раз останавливался перед гинко и щупал его листочки. Замечательна их веерообразная, в японском стиле, форма, белосовато-зелено-голубой цвет, жилковатость без соединительных перемычек. Это признаки древности (вероятно и сероватый цвет), промежуточности между собственно листом и хвоей.

Лишь впоследствии я узнал, что гинко, действительно, есть пережиток далёкого прошлого – живое ископаемое класса, уже вымершего, возникшего в конце каменноугольн. Времени, получившего большое распространение в середине юрского времени и затем полувымершего. Лишь при японских храмах сохранились экземпляры, от которых теперь размножены по ботанич. садам прочие, да затем найдены ещё экземпляры в Ю. Китае (кажется недавно). Кстати сказать, семена гинко съедобны и напоминают фисташки. В моём гербарии листья гинко были, м.б. и есть, поищи. – У меня с детства был особый нюх на явления и вещи, которые магически привлекали моё внимание без какого-либо явного повода. От них волновался не только ум, но и всё существо, билось сердце, пробегал по спине холод. Уже много лет спустя, потом открывалось, что это явление или вещь в самом деле представляют исключительный интерес, что они – «особые точки» (выражаясь математически) мировой ткани что в них – ключи к пониманию глубокого прошлого мироздания или каких-либо затаённых его уголков. Вот и гонко я срисовал, желая вспомнить своё детское волнение, присылаю тебе эти зарисовки как стенограмму своего развития. Но хорошо понимаю, что даже самый объект может показаться бездушным чужому взору, не говоря уже о плохом рисунке». 23.10. 1936. Соловки.

[Juri]

Павел Флоренский

"ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВА ЛАВРА И РОССИЯ".

Источник: http://nesusvet.narod.ru/ico/books/floren.htm

"ОБРАТНАЯ ПЕРСПЕКТИВА".

Источник: http://nesusvet.narod.ru/ico/books/obr_per.htm

"ИКОНОСТАС".

Источник: http://nesusvet.narod.ru/ico/books/istas.htm

[Ясько Георгий]

Бердяев не увидел Богочеловека, о котором много пророчествовал во Флоренском. Почему?

Вслед за Вл. Соловьёвым Н.А. Бердяев пророчествовал о скором появлении нового типа человека, человека 6-й расы, которого они называли «теургом» и «Богочеловеком». При этом Бердяев не заметил, теурга и Богочеловека, который уже жил и творил одновременно с ним – П.А. Флоренского. Почему? Не потому вовсе, что основные труды Флоренского были опубликованы в 90-х годах ХХ века. При чём здесь «труды», когда вот он автор рядом пребывает. Если важны «труды», то кольми паче важен сам Флоренский, который дал эти «труды» и многое другое. Но Бердяев Флоренского не любил. Для нас-то Бердяев и Флоренский - одного поля ягоды. Почему же они не любили друг друга?

Наверное, по той же причине, по которой Флоренский не любил Скрябина, а Толстой терпеть не мог Шекспира. Ньютон и Лейбниц не выносили друг друга. Как Достоевский и Толстой. В чём причина таких странных идиосинкразий? Причина в том, что эти гиганты живут в страшном, не представимом нам напряжении. Каждый из них выполняет свою наиважнейшую эволюционную миссию, для чего ему нужен простор вокруг. А такой же гигант по соседству уже просто мощью своих сил, напряжением своей энергетики вносит в поле его трудов серьёзные помехи. Как две наимощнейшие радиостанции, работающие на одной и той же частоте.

Бердяев жил в постоянном напряжении, в трепете как над бездной. Диалектиком он был не по философскому убеждению, а под давлением реальности, данной ему в ощущениях. Каждую ночь во сне он неистово кричал жутким голосом: «По-оги-ба-ю!» Когда его будили, он смущенно объяснял, что среди сна испытывает нечто такое, как если бы клубок змей или гигантский паук спускается на него сверху: вот-вот задушит, втянет в себя. Всю жизнь он сражался с морем зла. С хаосом. С Марой. Свободолюбие – вот черта, б.м. наиболее свойственная Бердяеву, начало характерное для него не только как для философа, но и как для человека. Борьба за свободу была его жизненным делом.

18 августа 1922 года чекисты арестовали ряд русских мыслителей. Ночь. Лубянка. Внутренняя тюрьма ГПУ. Страшный вопль: «Погибаю! Поги-ба-аю!» Что такое? По коридору, гремя винтовками, бежит караул. Звенят ключи в дверях камеры. Снова неистовый крик не своим голосом.

«- Николай Александрович, да проснитесь же…»
«- По-оги-баю!»
«- Ничего подобного! Очнитесь!»

Наконец, наш профессор просыпается. Оглядывается, поворачивая недоумевающее взлохмаченную голову…

«- Что случилось?»
«- Что… Да Вы же во сне крик подняли!»
«- Я?! Разве?»

Караул смеётся. Надзиратель, прибежавший с караулом, старается быть строгим. Ищет жертву, на которой сорвать бы досаду… Искупительная жертва найдена:

«- Снимите жилетку! Слышите? Немедленно снять жилетку!!»

Николай Александрович покорно снимает свой знаменитый жилет. Караул уходит…

А вот 14-15 января 1915 года Н.А. Бердяев, прочитавший книгу В.В. Розанова «Война 1914 года и русское возрождение», публикует в «Биржевых ведомостях» статью «О вечно-бабьем в русской душе». Вызывает его «к телефону» и с места в карьер начинает на него кричать: «Вы, Василий Васильевич, - баба, настоящая русская баба, даже баба мистическая вечная. Спору нет – Вы талантливы, но Ваша талантливость бабья, слышите, бабья. Вы – гениальный представитель той бабьей и рабьей России, которой я объявляю войну. Вы легкомысленны, вы влюбчивы, вы блудливы, вы обожаете силу, вы пресмыкаетесь перед властью – всё из-за вашей бабьей природы. Я, Николай Бердяев, эту великую тайну вашу и тайну русской души разглашаю всем читателям «Биржевых ведомостей». В этом же духе, темпе, в этих же выражениях и статья исполнена.

В.В. Розанов, конечно же, зная о неспокойном сне Бердяева, писал ему в ответ так:

«Германия решительно и деловым образом потребовала себе первенство во всемирной цивилизации, сорок лет подготавливаясь к войне, и начав войну с потерей миллионов людей, и убивая миллионы людей у соседних народов во имя того, что никто так не умеет выделывать зубных щеточек, как «германский человек». Если взять зубную щетку, сделанную русским, то щетина вываливается, как только мы взглянули на неё; если же её сделал итальянец, то щетина вываливается, когда вы по ней провели рукой. И у француза и у англичанина вываливается месяца через четыре после употребления щетки. Но немец, долго размышляя, сделал, наконец, такую щетку, из которой щетина никогда не вываливается. Он назвал её «вечной щеточкою» и прибавил «для универсального употребления»… У нас разум – первый в мире. И мы будем организовывать человечество. А всё началось с зубной щеточки. Но немец не был бы немцем, если бы не мог сделать «умозаключения» от маленькой щетки… до пределов вселенной. (…)

… вообще «больших высот» не надо в мире. Опасно. Страшно. Тревожно.

В сущности – обманчиво и лукаво. «Хотел сесть на престол, а и стула не оказалось»…

Нет, «лень» вернее. Лень - спасительнее. Её ни под какую «ересь» не поведёшь, ибо суть её заключается в том, чтобы «посидеть у окошка и подождать». А к вечеру позабавиться чаем. При таком случае сон будет ясен без выкриков – и так, с легкими и безгрешными видениями.

Сна «леди Макбет» не будет. На «престоле» же непременно будут сны «леди Макбет». Это – ужасное, поистине ужасное место. Я не понимаю, как люди не боятся его. (…)

Я хотел говорить о новой книге – огромной книге – нашего философа и публициста Н.А. Бердяева «Смысл творчества», недавно появившейся в Москве. Там он зовёт Россию и, стало быть, всех нас «к религиозному творчеству». К религиозному героизму, к религиозному величию… Вспомнил пап, Лютера – испугался и от страха заснул. Были самые лёгкие сновидения. Проснулся и написал эти немногие строки - в том смысле, что «боюсь» и что это не «удел Руси». Статья Розанова «Идея «мессианизма» была опубликована 10 июля 1916 года.

История в 1917 году рассудила спор Бердяева и Розанова. Розанов в книге «Апокалипсис нашего времени» так подвёл ему итог в притче «Интеллигенция и Революция»:

«Полюбовавшись вдоволь на это ужасное зрелище, мы сказали: - Теперь наденем шубы и пойдём домой. Но оказалось, что шубы украдены, а дома заняты».

В 90-х во время контрреволюции, ни Бердяева ни Розанова в России не оказалось. Начальство грабило и делило «сработанное рабами» КПСС под рёв рекламы «зубных щеточек». Великая Россия была задушена зубной пастой NN, № 1 в мире и сметена с глобуса зубной щеточкой.

PS. Что касается гигантского паука, каждую ночь атаковавшего Н.А. Бердяева, его ясно видели и другие творцы Серебряного века. Один из трёх – четырёх «настоящих друзей Розанова» ясновидящий П.А. Флоренский в 1904 году начинает поэму «Святой Владимир», в которой фиксирует следующий образ:

«Он говорил:// Пади, пади. Я – всё.// Все у меня. И твой Христос//Попался уж ко мне. // Пади, - пади».// Я входил в церковь и там … на престоле…// там на престоле – я видел … паук,// Паук-птицеед… черный, мохнатый, - огромный… //Сплёл паутиною всё… запутался// крест в этой сетке.// Он… злыми круглыми глазками – черными, // будто бы бисер,// смотрит кругом, а мы молча стоим и ждём // участи брата… Он брата сосёт в паутине// и визгом пронзительным… вскрикнет.// А Церковь – ловушка, куда уж попал…// … Христос!..» («Слишком грубо, развить и облегчить, а вместе с тем усилить». (примечание П.А. Флоренского) Павел Флоренский и символисты. М., 2004, стр. 265-266).

«О чём-то похожем свидетельствует и картина М.В. Добужинского «Дьявол» (1907). Огромный паук упёрся мохнатыми лапами в мощеный двор, над которым возвышается кирпичная тюремная стена. Между лапами паука маршируют в стройном порядке маленькие чёрные человечки. Паук неизмеримо больше их и сильней. Люди же покорно движутся в пространстве, обозначенном паучьими лапами. Сам Добужинский так осмысливал «Дьявола»: «Сопоставьте (…) с идеей «Зависимости» («Власть») и ощущением «Несвободы» - тягостнейшего из духовных переживаний (зла, нераздельно связанного с миром действительности) – комбинация этих представлений, думаю, теперь и пояснит Вам замкнутый круг, где вращаются человечки и («мировую») тюрьму и «власть» скрывшего своё лицо Тюремщика…» Художник объяснил лишь символику своей картины. Но истинное пророчество в том и состоит, что символ потом становится реальностью. Пройдёт немного времени, и народ России выстроится в шеренгу на тюремном дворе под паучьими лапами тоталитарного государства». (Л.В. Шапошникова. «Тернистый путь Красоты». М., 2001, стр. 34.)

М.В. Добужинский «Дьявол». Ю. Селиверстов «Н.А. Бердяев». «В.В. Розанов». «П.А. Флоренский».

[Ясько Георгий]

Недавно Тимур Кибиров назвал одичание причиной того катастрофического процесса, который бушует сегодня (и не только в России). Мир переживает катастрофу. Греческое слово «катастрофа», как и латинское слово «революция» на русский язык переводятся одним словом - «поворот». Наше время - это время крутого поворота всего человечества, всей жизни на земле на новый путь. И у каждого из нас на этом новом повороте истории есть выбор: одичание или возрождение к новой жизни.

(Иногда, чтобы помягче выразиться, говорят не о «глобальной катастрофе», а о том, что «человечество сегодня переживает системный кризис». Ничего себе смягчение, ведь слово «кризис» переводится как «суд»).

П.А. Флоренский так говорит о сути переживаемого нами момента: «Словно какая-то ткань, словно какое-то тело из тончайших звездных лучей ткется в мировых основах. Что-то ждется. В чем-то недостаток, по чему-то томится душа, желающая разрешиться и быть со Христом… (…) Когда наступает вечер, везде появляются звёзды. Точно так же, когда в известный исторический момент наступает вечер, почти для всех начинают быть видны явления другой культуры, тогда как раньше на них обращали внимание только некоторые «выходящие из себя» («transсende te ipsum» - бл. Августин), - из плоскости рассудка…

Сейчас у нас наступают сумерки, уже произошло смещение сознания, которое мы не замечаем только потому, что оно совершилось медленно и постепенно. Колоссальный сдвиг общественного сознания начался с начала ХХ-го века. Раньше, например, понятие «мистика» считалось психопатством и отождествлялось с ним даже среди кругов философских. Поэтому многие таили свои мысли и на известные книги указывали не всякому, а по разбору… Правда, многие и раньше чувствовали иное бытие. Например, Тютчев: «О вещая душа моя!/О сердце, полное тревоги,/ О, как ты бьешься на пороге /Как бы двойного бытия!../Так, ты - жилица двух миров,/Твой день - болезненный и страстный,/ Твой сон - пророчески-неяный,/ Как откровение духов…/Пускай страдальческую грудь/ Bолнуют страсти роковые -/ Душа готова, как Мария,/ К ногам Христа навек прильнуть»… (…)

Итак, мы находимся на пороге нового бытия. На наших глазах слезает шелуха с культуры прошлого и выявляется новая, подобно тому, как сбрасывают чешую весной, зеленеющие почки деревьев. Я говорю: наступает новая историческая полоса; это значит не то, что отдельные люди почувствовали эту перемену, а то, что она произошла во всех областях культуры, во всех её деятельностях и нет ни одной стороны, которой она не коснулась. И всюду и везде она вносит одни и те же начала новой культуры… (…)

Ко времени Страшного Суда будет совершенная свобода: не будет препятствий верить или не верить. Приближается время, благоприятное для эсхатологических целей… (…)

Нужно отметить особенность нашего времени. Представьте себе долину и высокие горы. Мы живём в долинах, в обычном воздухе, и лишь живущие на высоких горах задеваются духовными облаками. А к вечеру облака спускаются и задевают всех, а не одних лишь жителей гор. Так и в наше время - «вечернее» - заметно, с одной стороны, обострение мистической чувствительности, а с другой - снисхождение к нам Божества, миров иных. Сейчас чудо неизмеримо ближе, как и вообще мистические явления, как благодатные, так и темные… (…) «Блюдите, как опасно ходите»… (…)

Прежние чудеса становятся ближе и обыкновеннее. Мистические явления становятся всё ближе. Приближение к большому опыту. Мир снова начинает принимать мистический характер. Надо ожидать величайшего синтеза всех сторон знания, и это - дело не столь отдалённого будущего, так как потребные для этого элементы уже расправлены и нужно время, чтобы дать им возможность выкристаллизоваться». (1)

Наступает эпоха преображения человека, преображения человечества, преображения Неба и преображения Земли. Каждый из нас мог бы рассказать о каких-то «сверхъестественных» происшествиях, или знаках, например о сбывающихся, вещих снах, которые касались самых обыденных вещей. Не спрашивая - а есть ли в жизни, этом величественном космическом процессе хоть что-нибудь «обыденное», отнесём эти маленькие «чудеса», эти признаки духовного аристократизма, ставшие ныне демократичными, к самым главным приметам нашего времени. О том же говорят массы книг и руководств по магии заполонивших прилавки книжных магазинов, стало быть, - пользующихся массовым спросом.

Флоренский, познавал магию на своём жизненного опыта, которому он нашел отражения, как в трудах Платона, так и в фольклоре. В работе «Смысл идеализма». (1.70) он очень убедительно показывает, что корнями платонизма является магичность.

В работе «Общечеловеческие корни идеализма» он пишет: «Вопросом «Откуда происходит платонизм?» спрашивается: «Из каких данных сознания? Где эти данные проявили себя в своей первичной грубости? Где они наиболее ярки?» Если Вы согласитесь на такую постановку вопроса, то ответ мой краток и прост. «Магия» - вот то единственное слово, которое решает платоновский вопрос. Или если хотите более современного слова, то это будет о к к у л ь т и з м». (1.147) Свой вывод о происхождении платонизма из магического мировоззрения непосредственного (мы бы сегодня сказали «мифологического») сознания он подкрепляет фактами, взятыми из области русского фольклора, фольклора, обычаев народов Кавказа, уроженцем которого он является. Что свидетельствует: весь быт пропитан и скреплён потусторонним. Все вещи - центры исходящих тайных сил. Океан неведомого бьёт волнами в обиход. Весь мир пронизан магическими и мистическими силами, и нет вещи, которая не была бы опутана сетями мага. Для «простого» человека вся жизнь всегда имела уклад религиозно-магический; все житейские явления, так или иначе, блистают светом потустороннего. То же было и в древней Греции и безграничная вера Платона в силу человеческого духа есть прямое отражение народной веры в возможность творчества силою мысли. Непосредственно же философия Платона есть лишь пересказ прекрасным греческим языком истин, которые были явлены ему при посвящении в Мистерии.

А вот что Флоренский пишет о специальной сфере магического: «… это когда создание направлено на вещи не физического порядка. Тогда такое произведение тоже есть своего рода машина, но машина магическая. Это некое орудие магического воздействия на действительность. Такие орудия действительно существуют: так, уже рекламный и агитационный плакат имеют назначением принудить к известным действиям всех на них смотрящих и даже з а с т а в и т ь смотреть на них. Тут действие на окружающих и изменение в их душевной жизни должен оказать не с м ы с л, а непосредственная наличность красок или линий. Иначе говоря, такие плакаты суть машины для внушения, а внушение есть низшая ступень магии». (2). Речь идёт о плодах труда политиков, политтехнологов, рекламщиков и т.п., всех тех, чья сфера трудовой деятельности сегодня обозначается словом «пиар».

Вспомните, как нам внушали «коммунисты»: «Народ и партия едины!» Или как внушали «демократы»: «Да, да, нет, да!» Это тоже магия, или оккультизм. Что такое как ни внушение, ни магия, ни оккультизм - обыкновенная, столь привычная нам коммерческая реклама? Очевидно, оккультизм ныне практикуют:1) священнослужители всех конфессий; 2) политтехнологи и политики; 3) работники рекламных агентств; 4) работники СМИ. 5) заправилы и «звёзды» шоу-бизнеса, т.н. «массовой культуры». Это не всегда чёрная, иногда и «белая» или «серая» магия, но это всегда «практический оккультизм».

Магия бывает белая и чётная. Церковь очень много сделала для того, чтобы очернить само это понятие «магия». Она хотела такое мощное воздействие на человека, как внушение, магия, оккультизм сосредоточить у себя, держать в своих руках. О чём она и старалась всеми своими силами, при всемерной поддержке государства, - князей мира сего, - в средние века. Сама же церковь не стесняется применять как «серую» магию (под названием церковных «таинств»), так и откровенно черную магию.

Вот один из обрядов черной магии, применяемых в православии, описанный Флоренским в его «Философии культа». Т.н. «Чинопоследование на проклятие преступников псалмами». «Суть этого чина нижеследующая: после заамвонной литургийной молитвы, на которой преступник поминался за упокой, в середине церкви ставится столик, на котором обычно благословляются хлебы, а на нём блюдо с уксусом. Семь священников переоблачаются, выворачивая облачение наизнанку и окружают означенный столик, держа каждый в руках по зажженной смоляной свече. Начиная обряд, старший иерей кладёт в уксус кусок негашеной извести величиной с яйцо или с орех, и понятно, что известь начинает шипеть, а к концу обряда затвердевает и пристаёт к блюду. Самый обряд состоит из чтения по очереди всеми служащими семи избранных псалмов, в которых собраны наиболее сильные проклятия Псалтыри. Псалмы перемежаются особыми прокимнами и пением так называемого тропаря Иуды - из песнопений Великого четверга. По окончании чтений смоляные свечи гасятся в уксусе, а блюдо опрокидывается вверх дном и оставляется в храме. Тогда преступник, на голову которого были собраны эти проклятия, начинает мучиться угрызениями совести и вынужден принести повинную или иссохнуть от тоски. Само собою разумеется, что присутствие проклинаемого при этом обряде не необходимо». (3).

В обывательском представлении делят церковь на «мистическую», которую представляют святые, аскеты и юродивые и на «обрядовую», которую представляют церковные бонзы, администраторы, клир.

Но вот что пишет об обряде Флоренский: «В таинствах получают высшую меру освящения самые корни нашего естества. Но далее, от корней - к ветвям и от ветвей - к ответвлениям, передаётся деятельность божественной благодати, божественная энергия, и уже не только корни нашего существования, но и всё оно, во всех своих проявлениях, получает новую жизнь, а потому - и новый строй и новый закал: обряд есть осуществлённая ориентированность на Боге, во плоти пришедшем, в с е й н а ш е й ж и з н и. В этом смысле можно сказать, что н е т определённых границ обряда: начинаясь таинством, нисходит, ветвясь и расчленяясь, в жизнь храмовую, отсюда - в при-храмовую, затем в быт, в строение культуры и далее, подобно тончайшим волоскам и усикам, порою еле- или совсем невидным, впивается в недра земные, в жизнь космическую, уже не будучи обрядом только человеческим, обрядом, ограниченным пределами человеческого общества, но захватывая в себя всю тварь, в с ё бытие, самые стихии.

Повторяю, н е т никаких определённых границ обряда: по существу - обряд есть в с ё, ибо всё, что не есть обряд, не должно быть и не образует единой ткани культурно-исторического опыта. Фактически же - мы называем границею обряда всякий раз границу нашего ведения. Вот, например, м ы к л а н я е м с я н а у л и ц е, снимая шапку, - что это, обряд или не обряд? Вероятно, большинство скажет, что это - только обычай, т.е. не введёт поклона в границы - ведомые им - границы обряда. Но св. Иоанн Дамаскин утверждает, что мы снимаем шапку пред проходящим знакомым и д о л ж н ы снимать её, ибо этим выражаем мы религиозное почитание о б р а з у Божию, который в человеке: человек - та же икона, икона Господа Своего. И значит, поклон - поклон знакомому на улице - это уже не «обычай», а обряд». (3.237-238)

По Флоренскому - всё есть обряд, всё есть магия, всё есть оккультизм: живое, жизненное единение человека с природой.


Церковь, проклиная «магичность», на самом деле хотела бы оставить её за собою, но эту деятельность никакой общественной организации невозможно взять под свой контроль, так же как невозможно взять под общественный контроль «разумность», «деятельность», целеполагания, волеизъявления.

Вот и человеческая речь насквозь магична. Флоренский пишет в статье «Магичность слова». «Дело в том, что слово, как посредник между миром внутренним и миром внешним, т.е. будучи а м ф и б и е й живущею и там и тут, устанавливает, очевидно, нити своего рода между тем и другим миром, и нити эти, какими бы они ни были мало приметными взору позитивиста, суть, однако, то, ради чего существует самое слово, или по крайней мере суть перво-основа всех дальнейших функций слова. Эта перво-основа, очевидно, имеет направленность двустороннюю, во-первых, о т говорящего - наружу, как деятельность, вторгающаяся из говорящего во внешний мир, а во-вторых, от внешнего мира к говорящему, внутрь его, как восприятие, получаемое говорящим. Иначе говоря, словом преобразуется жизнь, и словом же жизнь усвояется духу. Или, ещё говоря иначе, слово магично и слово мистично. (…)

… убеждение в магической силе слова, на протяжение веков и тысячелетий, составляет всеобщее достояние народов самых различных, и едва ли можно указать хотя бы один народ и хотя бы в одно время своего исторического развития, который бы не имел живейшей веры в магическую мощь слова. Эта вера так распространена и прежде и теперь, что её, говоря о народах, приходится считать неразрывною с самым пользованием речью и видеть в ней необходимый момент в самой жизни языка».

Что означает - каждый человек, поскольку он пользуется речью - постольку он - пиарщик, маг, оккультист. Вы этого не подозревали? Но Вы ведь, пользуясь речью, и не подозреваете, что филология находит в слове семему, морфему и фонему.

«Если же морфемою, представляющей двуединство первозвука и первосмысла, объединяется в слове звук и смысл, то, надо полагать, что и в порядке магичности морфема слова соединяет в себе ультрафизическое воздействие фонемы и интрапсихологическое воздействие семемы, сама будучи действенною и так и эдак или, точнее, производя такое действие, которое стоит между просто физическим и просто психическим, т.е. относится к области в более определенном смысле слова - оккультной. Иначе говоря, слово, в индивидуальной определенности того, что называется в нем формой, заряжается от производящих его органов особой энергией, назовем ли ее нервною, или одом, или астралом, или флюидом, или животным магнетизмом, или еще как-нибудь в таком роде, - сейчас это неважно, так как мы знаем слишком мало ее свойства и склонны поэтому смешивать энергии весьма различные».

Но есть люди, которые об этом знают и широко пользуются своим, пусть даже и смутным, знанием, которое они хотели бы оставить за собою (знание - сила) в своей «трудовой деятельности». Я говорю о священнослужителях и других знахарях, колдунах.

«Знахарка, шепчущая заговоры или наговоры, точный смысл которых она не понимает, или священнослужитель, произносящий молитвы, в которых иное и самому ему не ясно, вовсе не такие нелепые явления, как это кажется сперва, раз заговор произносится, тем самым высказывается, тем самым устанавливается и наличность соответствующей интенции, - намерения произнести их. А этим - контакт слова с личностью установлен, и главное дело сделано: остальное пойдет само собою, в силу того, что самое слово уже есть живой организм, имеющий свою структуру и свои энергии». (4).


А магия любовных отношений? Вы к ней не прибегали, хотя бы бессознательно? А магия искусства? Ей Вы неподвластны? Магизм является основой человеческой жизнедеятельности.

По мнению Флоренского граница между земным миром и мирами иными, горними не может рассматриваться как безусловная. Человек - микрокосм живёт и действует (не сознавая того) во всём Макрокосме, на всех его уровнях. Что касается не только его сознания, жизни его духа, но и жизни его тела.

«Магия, в этом отношении, могла бы быть определённой как искусство смещать границу тела против обычного его места. В сущности же говоря, всякое воздействие воли на органы тела следует мыслить по типу магического воздействия. Взятие пищи рукою, поднесение ко рту, положение в рот, разжевывание, глотание, не говоря уж о переваривании пищи, выделении слюны, желудочных соков, усвоении пищи и дальнейшего её обращения в теле, - все эти действия магические, и магическими называю их не в обычном смысле таинственности или сложности их совершения, а в точном смысле явления ими воли, хотя местами и под-сознательной, по крайней мере у большинства. Но наряду с этими органическими последствиями инстинкта, есть и другие, технические. Вместо прямого действия, в случае голода - вместо схватывания пищи, мы накопляем в себе мысль о действии, и через то обостренно сознаём необходимость добыть себе пищу. Это сознание проектируется в виде средств к удовлетворению того же голода, и, конечно, - в размерах, увеличенных сравнительно с первоначальной потребностью добычи на первый раз: ведь наша мысль суммировала ряд импульсов - позывов на пищу, может быть не наш личный только ряд, но и бесчисленное множество импульсов одного рода со стороны окружающих нас, со стороны прошлых поколений, влечения народной истории. Увеличенная, сравнительно с личным импульсом в данный час, мысленная проекция голода облекается в вещество, теперь уже во внетелесном пространстве, и таким образом воплощается в технические приспособления». (4. 403-404).

Таков виртуозно краткий очерк его мысли, показывающий: наука и техника тоже являются отростками магии.

(Ср.: «Корыстную жажду овладения природой и добытия из неё того, что даёт силу человеку, современная наука получила в наследие от тёмной магии. Вся психология естественной науки и естественной техники родственна темной магии. И ужас, который испытывает современный человек от колдовской власти над ним мертвого механизма природы, есть кара за корыстно-магическое отношение к природе. Старая магия незаметно переродилась в современную технику и выпустила огромные магические силы, значение которых неясно современному сознанию». (5).

Магия есть живое, жизненное единение человека с природой. Магия - общение человека с разными силами природы и лишь разная духовная высота намерений человека отделяет благодатную «белую» магию от вредоносного, эгоистичного использования этих сил «чёрной» магии. Поэтому, сознательно употребляя слово «магия», Флоренский вкладывал в него и положительный и отрицательный смысл. Как он пояснил в одном разговоре А.Ф. Лосеву: «Чтобы подчеркнуть это расширенное понимание, я и беру это слово. Конечно, если бы было другое, более общее слово - я сказал бы его, но его нет. Волшебство - хуже, а магия - хотя и спорно, но хоть прилично». А.Ф. Лосев продолжает: «По-видимому, отец Павел нарочно употребил слово «магия», указывая на его широту, чтобы положительное и отрицательное рассматривать вместе: конечно, хотелось бы иметь общий, объединяющий единый термин - более нейтральный, менее раздражающий. Но его нет! И уж если отец Павел его не знал и не предложил, то тут уж ничего не остаётся делать». (4. 251).

Освящение и преображение плоти Мира, - эта основная задача русского духа, - для самого Флоренского вставала, как стремление примирить дух и материю, подняться к началу их синтезирующему. Это было одним из характернейших направлений его мышления. Идея воплощения духа, согласно его воззрениям такова: дух «ткёт» себе тела, тончайшим из которых является имя, затем идут такие тела как ментальное, астральное, эфирное, физическое. Но этот дом духа распространяется вширь и далее, переходя из беспредельности духовной, потенциальной, к беспредельности актуальной, а потом снова возвращаясь в беспредельности духовной. В дом, который строит себе дух человеческий входят одежды, которые продолжают физическое тело, жилище, орудия труда, поле труда человека, которое постепенно от биосферы расширяется на ноосферу, а потом и на пневматосферу (это другие названия для астрального и ментального планов). Таким образом, весь космос становится для человека и телом, и домом, и храмом, и мастерской. В своих интуициях Флоренский был близок Е.П. Блаватский, с её идеями он был знаком. Сам себя он мог назвать и «магом» (6) и «оккультистом» милостию Божией» (7). Что нужно принять с широким пониманием нюансов этих переживших свой век понятий.

«Воплощение есть основная заповедь жизни, - Воплощение, т.е. осуществление своих возможностей в мире, принятие мира в себя и оформление собою материи». Или: «воплощение в жизни идеала для превращения жизни в культуру». Вот и произнесено то слово, которое в 1920 году Флоренский не мог сказать Лосеву для замены слова «магия». Это слово - Культура.

С 1920 года общественным сознанием проделан необходимый для оттачивания данного термина труд. И Флоренский в эту работу сделал колоссальный вклад. Духовная жизнь, жизнь воплощающегося духа есть непрестанное творчество, есть постоянное действие, по-гречески - «энергия». И это творческое действие (энергия) человека является частью творческого действия (энергии) Творца. Истинный порядок или закон для человека заключается в том, чтобы за вещами видеть энергию, за тварью видеть Творца. «Понять энергию. Но на земле самым ярким выразителем энергии является лицо человеческое. Лицо человеческое и есть предмет истории, и всё с ним и ради него и из него совершается, в противоположность совокупности вещей, природе. Но в чём же проявляется человеческая личность? Что служит характерным выявлением человечности? Если природой мы называем совокупность вещей, то совокупность энергий мы называем культурой». (1. 21.)

.

Одно из самых смелых учений Вл. Соловьева было его учение о красоте, как об орудии преображения всего сущего, как о силе, как об особого вида энергии (Света). Раскрывая формулу Достоевского «Красота спасет мир», он определяет красоту как «преображение материи через воплощение в ней другого, сверх материального начала». Порядок воплощения идеи или явления красоты в мире по Соловьеву соответствует проявлению великого творческого начала – Света – в воспринимающей его природе. «Космический ум в явном противоборстве с первобытным хаосом и в тайном соглашении с раздираемой эти хаосом мировой душою или природою, которая все более и более поддается мысленным внушениям зиждительного начала, творит в ней и через нее сложное и великолепное тело нашей вселенной. Творение есть процесс, имеющий две тесно между собою связанные цели, общую и особенную. Общая есть воплощение реальной идеи, т.е. света и жизни в различных формах природной красоты, особенная же цель есть создание человека, т.е. той формы, которая вместе с наибольшей телесною красотою представляет и высшее внутреннее потенцирование света и жизни, называемое самосознанием. (…) …человек уже не только участвует в действии космических начал, но способен знать цель этого действия и, следовательно, трудиться над ее достижением осмысленно и свободно».(9).

И это эволюционное сотворчество человека с космическими началами: Логосом и Софией на путях Богочеловеческого преображения Соловьев видит не в соблюдении обрядности РПЦ МП, а в области совершенного искусства, художестве, в культуре, как области воплощения идей. Усилия человека в которой и должны одухотворить, преобразить его и всю нашу жизнь. «Современное искусство в своей окончательной задаче должно воплотить абсолютный идеал не в одном воображении, а и в самом деле, - должно одухотворить, преосуществить нашу земную жизнь». (10).


Культура, как действие Света, как светлое действие или светлая энергия - должна быть признанна основой всей и всякой целеустремлённой деятельности человека. Флоренский демонстрирует это на примере молитвы:

«Вот сторона культуры, по-видимому самодовлеющая и желающая быть самодовлеющей. Но она единством целей связана со всею техникой, с бытом. Для осуществления молитв нужны Храмы, например, а для них архитектура, т.е. вся организация знания, художники, т.е. вся организация искусства, для художников же – химики, готовящие краски, горные промыслы, добывающие красящие вещества из недр земли, заводы, их перерабатывающие, плантации, доставляющие масло, сельские хозяева, дающие пшеницу и вино, стальные заводы, доставляющие земледельцам орудия для обработки поля, и т.д. и т.п. Каждый объект культуры предполагает тысячи других, те – опять других и т.д. Бесконечно многообразная ткань культуры оказывается связанной с таким чуждым, по видимому, жизни фактором, как молитва. Да и то, мы взяли ее со стороны внешней. А возьмем со стороны внутренней. Каждое слово молитвы подразумевает существование всей суммы догматических понятий, исторически это значит, что включается сюда все прошлое церковной жизни, более – вообще религиозной жизни человечества. В наших молитвах вы увидите термины философии, образы поэзии, идеи, отзвуки которых находим в тысячелетиях. Каждая ниточка культуры подразумевает всю культуру, вне которой она не может быть». (1. 25 – 26.)

Гераклит учит: «Всё составилось из огня и в огонь разрешается…Начало есть огонь; всё есть размен огня и возникает путём разрешения и сгущения…Вселенная конечна и мир един. Возникает он из огня и вновь исходит в огонь попеременно, оборот за оборотом, в течение всей вечности; совершается это по Судьбе». (8) Наилучшим символом действия (энергии) всегда являлся Огонь, наилучшим символом Божества всегда являлся Огонь. Моисею Бог являлся в Огне. «Кто возле Меня, тот возле огня, а кто далёк он Меня, тот далёк от Царства», - гласит одно не записанное в Евангелии изречение Спасителя. (3.299). «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится!» (Лк. 12. 49-50) - сказал Христос. У Матфея говорится, что Христос будет крестить уверовавших в Него не только водой, но ещё «Духом Святым и огнём» (Мф.3:11) «Бог есть Огонь», - сказал Серафим Саровский. Творческая сила человека - в сопричастности его Божественному Огню. Об одной из своих статей Флоренский писал: «Это будет писаться долго, понемножку, т.к. требует больших подготовок для каждого отдела и страшного напряжения (огнистости)»… (7. 335)

Так и запомним: Культура - это Божественный Огонь, горящий в нашей крови в наших сердцах. Глядя на вершину Казбека, к которой, по словам Е.П. Блаватской и прикован Прометей, будем об этом вспоминать.

1). П.А. Флоренский. Сочинения. ФН, т. 129, М., 99, стр. 392 - 420.
2) П.А. Флоренский. Сочинения. ФН, т. 131, М, 2000, стр. 156.
3) П.А. Флоренский. Сочинения. ФН, т. 133, М., 2004, стр. 298-299.
4) П.А. Флоренский. Сочинения. ФН, т. 128, М., 99, стр. 230-244
5) Н. Бердяев. Смысл творчества. М., 2002, стр. 275.
6) П.А. Флоренский. Имена. М., 2000 стр.366.
7) Павел Флоренский и символисты. М., 2004, стр. 531.
8) Диоген Лаэртский. ФН, М., 79, стр.361.
9) Вл. Соловьев. Сочинения. М. 88, стр. 388-389.
10) Вл. Соловьев. Сочинения. М. 88, т. 2, стр. 404.

С некоторыми сокращениями опубликовано в газете «Пульс Осетии» № 43 (137). ноябрь 2006 года.